Отец: "Вспоминая свою прошедшую жизнь..."

Иногда, вспоминая свою прошедшую жизнь или ее отдельные эпизоды, сожалеешь о неправильных поступках и думается, что если бы все начать сначала, то многих ошибок можно избежать.

     Но это спорно. С точки зрения генетики все было заложено в наши жизненные клетки.

     С другой стороны, есть Высшая Сила (Разум, Бог), которая направляет нашу жизнь по определенному пути. То есть, каждому свое. Судьба и жизненный путь чисто единоличны, неповторимы.

     Но все это - философия...

Дуденков Вова

     Помню себя с пяти лет. Жил в то время с мамой у бабушки в Берендеево Ярославской области. Рос общительным ребенком. В 1932 году на Ноябрьских праздниках выступал самостоятельно в местном клубе, переделанном из бывшей церкви, декламируя стихи:

Октябрь  сегодня славим,

Играем и поем.

Товарищи,   за нами!

Вперед за Октябрем!

     Немного о родословной.

     Дед по отцу - Сергей Петрович, коренастый мужчина среднего роста, обладал немалой физической силой.

    В период НЭПа занялся торговлей в Рязанцеве Ярославской области. Построил там большой дом и открыл в нем магазин, успешно торговал. Но в 1930 году магазин реквизировали. Деда с моим отцом, Василием Сергеевичем, отправили в ссылку на два года под Плесецк Архангельской области. В его доме на станции Рязанцево лет тридцать был железнодорожный магазин.

     После отбытия ссылки дед уехал в Ростов-Ярославский, где у бабушки Марии Яковлевны был собственный дом. Дед работал в артели, а бабушка занималась подсобным хозяйством. Бабушка умерла перед войной,  а дедушка - после окончания войны.

     У отца были три сестры: Валентина, Клавдия и Агрипина. Был еще брат Владимир, но он, провожая свою девушку, попал под поезд и погиб. В память о нем меня назвали Владимиром.

     Дедушка по матери, Алексей Иванович Гуненков, был представительный мужчина двухметрового роста. Работал бухгалтером в МТС.

     Бабушка, Матрена Кузьминична, работала на железной дороге обходчиком. Совместно нажили трех дочерей. Старшая - Варвара, моя мать, Елизавета,  и Клавдия - моя крестная.

     В 1925 году Алексей Иванович покинул эту семью. Бабушка построила в Берендеево дом и воспитывала трех дочерей одна.

     Дедушка переехал на станцию Рязанцево, там построил на хуторе дом, развел большой сад. Женился снова, на очень доброй женщине - Марии Алексеевне. Небольшого роста, приветливая. Бывая у них в гостях, я звал ее "баба Маня". У них родились сын Герман и дочь Галина.

    Но беда не приходит одна. В 1937 году Алексея Ивановича арестовывают органы НКВД. И как говорят - ни слуху, ни духу. В тюрьме или лагере нашел он свою смерть - никто не знает. 

Гуненков Алексей Иванович

Родился в 1887 г., Ярославская обл., Переславский р-н, с. Елизарово; Рязанцевская МТС, Счетовод. Проживал: Ярославская обл., Переславский р-н, п. Рязанцево.
Арестован 5 августа 1937 г.
Приговорен: Тройка при УНКВД Ярославской обл. 17 августа 1937 г.
Приговор: ВМН Расстрелян 18 августа 1937 г. Реабилитирован 10 декабря 1960 г. Яроблсуд

Источник: Книга памяти Ярославской обл.

    В 1939 году зимой были сильные морозы - сад вымерз. Потом оказалось, что дом и сад находятся на колхозной земле и их выселили ближе к станции. Из большого дома еле выкроили на маленький. Бабушка вскоре умирает, Герман и Галина остаются сиротами.

      Отец мой, Василий Сергеевич, после окончания ссылки, в 1932 году уезжает в Ярославль. Поступил на работу в транспортную артель бухгалтером на строительство резинкомбината. Поселили его в общежитие.

      Я с мамой жил у бабушки в Берендеево.

      Как-то осенью, днем, я сидел у окна у матери на коленях, которая читала мне детскую книжку. Вдруг хлопнула входная дверь, раздался сильный шум и стук, и в окне показался человек с ножом в руке. Он ругался, кричал, стал стучать в ставни нашего окна. Я очень испугался. Это бабушкину подругу, Евдокию Блинову, в очередной раз гонял пьяный муж. С тех пор я стал заикаться.

     

Василий Сергеевич Дуденков

     Осенью 1933 года отец приехал за нами и увез нас в Ярославль, где ему дали двенадцатиметровую комнату в доме.

     Дом около Тутаевского шоссе оказался бревенчатым бараком, разделенным на две половины. Наша состояла из двадцати комнат. Общая кухня, где была громадная дровяная плита, большой общий стол. К дому был пристроен общий туалет.

    Жили простые люди. Мужчины работали возчиками и грузчиками в транспортной артели. Они часто привозили обрезки досок, дрова и сообща отапливались и готовили на кухне пищу.

     Мама, Варвара Алексеевна, устроилась на работу счетоводом на кордную фабрику. Мама меня очень любила, баловала, что-то всегда совала, иногда тайком от отца, вкусненькое. А жизнь была суровая - карточная система. Ей удавалось на хлеб выменять для меня немного молока. Мама была добрая, милосердная и к тому же простая. Для женщин нашего дома она была, как все говорили "палочкой-выручалочкой". К ней шли за помощью, за добрым советом, но болезнь сердца уносила ее силы. Женщины не позволяли ей мыть кухню и коридор,   которые мыли все по очереди.

     В 1934 году в Ярославль приехал на гастроли цирк-шапито, где гипнотизер лечил от заикания. Цирк разместился около Сенного рынка.

     В выходной день, на дневной сеанс, мы отправились с мамой в цирк.

     Предварительно мама была у гипнотизера.

     Вызвал он меня на арену и еще двух девочек, которые тоже заикались. Помню высокого черного мужчину с выразительными большими глазами, который разговаривал с нами по отдельности, чтобы зрители убедились в нашем дефекте.

    Затем посадил нас на стулья, начал что-то шептать, делать жесты руками. Девочки заснули, я - нет. Они проснулись здоровыми, я остался таким же.

   Так сеанс гипноза для меня оказался неудачным. Ходили с мамой в больницу к логопедам, они уверяли, что с возрастом пройдет.

     По праздникам все собирались на кухне, готовили закуску, приносили водку и вино, пели песни. Иногда вечерами детей прогоняли из кухни, и мой отец читал вслух книгу. Меня это заинтересовало. Когда родители ушли на работу, я в ящике комода обнаружил "Декамерон" Боккаччо. Прочитал, но многое не понял.

     Жили небогато, но дружно. Двери никогда не запирали, краж не было.

Детей в доме было много. Между собой дрались очень редко, но если кого-то обижали из соседних домов, то все приходили на выручку.

     Особенно были дружны братья Степановы - Анатолий и Александр, с последним я учился в одном классе.

     Братья Мазиловы - Алексей и Валентин держали голубей. На сарае была большая клетка, метра два на два, с дверками в сарай и наружу, называлась - "пригул". Голуби: ленточные, дутыши, сизари и вертячие, которые кувыркались в воздухе. Голубей было много. Спаривали, высиживали птенцов. Вывозили за 20-30 километров от дома, выпускали и почти все прилетали обратно.

      В наших сараях появились крысы. Это неприятно. Ставили на них западни-клетки. Попадали туда несколько крыс, которые начинали по-очереди уничтожать слабых, оставалась самая сильная. Потом ее выпускали и на полгода крысы исчезали. Она начинала охоту, часть уничтожала, а остальные куда-то уходили.

     Рядом с домом была пожарная часть. Вечерами, каждый день, демонстрировали там кинофильмы. Нас, детей, туда пускали. Усаживались на полу, перед первым рядом.

     В 1935 году, недалеко от нашего дома, по Тутаевскому шоссе, построили новую школу-десятилетку № 26, куда я пошел в первый класс.

     Директором школы была Юлия Ивановна Низова, строгая, но справедливая женщина, которую ученики, а особенно ученицы, уважали и любили.

     Завучем был Золотарев Аполлон Николаевич, высокий мужчина средних лет с вставленным стеклянным глазом. Его все боялись. Вел он у нас географию, знал ее досконально. Впоследствии с его сыном Николаем я учился в автомеханическом техникуме.

     Жизнь налаживалась. В магазинах стало больше товаров, заметно улучшилось ма­териальное благосостояние людей.

     Учеба мне давалась легко. Любимый предмет был литература. Много читал. Были свои книги, но брал и в школьной, а затем в районной библиотеках.

    Отец учебу держал под контролем. Иногда вечером внезапно проверял дневник, спрашивал заданное на дом. Всегда получалось, что я все знал.

     На летние каникулы мама отвозила меня к бабушке в Берендеево, которая держала корову и отпаивала меня парным молоком и сливками. Она меня очень любила и, почему-то, жалела. 

Виктор Кротиков

    Там с раннего детства я дружил с Виктором Кротиковым, который на два года был старше меня. Был он чрезмерно любознательным, что ему стоило ноги. При осмотре дорожной машины повернул рычаг, и металлическая часть упала ему на ногу. Ампутировали ногу по колено. Сначала ходил с костылями, а затем ему сделали протез.

     Так прожил я до 1940 года. У мамы был порок сердца. Было два приступа. В 1939 году лечилась в санатории в Кисловодске. После курорта почувствовала себя лучше. Работу не бросила. Была на учете в поликлинике. На ногах появились отеки.

     Летом, в июле 1940 года, я уехал в пионерлагерь, который находился в Пречистенском районе, недалеко от Данилова.

     Живописная местность в десяти километрах от железной дороги. Старая помещичья усадьба. Громадный парк, в три ряда кедры. В середине - сад с постройками, где размещался наш пионерлагерь. Небольшая речка, вдоль берегов которой росла смородина и малина. Играли в футбол и другие игры. Просторная столовая. Прекрасное питание.

     Дней через десять после приезда вызвали меня к директору пионерлагеря.

Он сказал:

-  Твоя мама заболела, тебе надо собрать свои вещи.

На повозке, запряженной лошадью, меня отвезли на железнодорожную станцию, посадили на поезд. Предчувствие плохого закралось мне в душу.

     Приехал в Ярославль. Подходя к дому, встретил соседку, та мне ничего не сказала, но по ее взгляду я понял, что мама умерла. Окно нашей комнаты было занавешено темным покрывалом.

      Войдя в комнату, где никого не было, я увидел на кушетке мертвую маму. Около изголовья горела небольшая свеча, руки лежали на груди, и к ним была приложена небольшая иконка Божьей Матери. У меня помутилось в глазах, не было сил рыдать и только бессильные слезы струились из глаз. Я понял, что потерял самого любимого и родного человека.

Гуненкова Клавдия

     Вошли отец с тетей Клавдией и стали меня утешать. В тот же день, вечером, приехала мамина сестра из Ленинграда - тетя Лиза.

     На другой день маму похо­ронили на Леонтьевском кладбище, около церкви, близ черемухи. Поставили небольшую деревянную ограду и деревянный крест. 

    Через два дня родственники уехали по домам. Я с бабушкой и тетей Клавдией уехал в Берендеево.

    Отец очень переживал потерю жены. В конце августа в Берендеево съехались: мой отец, тетя Лиза, бабушка, тетя Клавдия и все решили, что тетя Лиза заберет меня с собой в Ленинград, мне там будет лучше.

     Я согласился.

     И вот я в Ленинграде.

     Город меня очаровал. До этого я был несколько раз в Москве, но это не то. Прямые проспекты, красивые дома различной архитектуры, памятники и парки, красавица Нева, каналы и мосты - все это было чудесно.

     Тетя Лиза со своим мужем Петром Андреевичем Бариновым и сыном Игорем жили на проспекте Маклина в доме номер 3, граничившим с набережной реки Мойки.

     Петр Андреевич работал в автохозяйстве, тетя - бухгалтером в школе № 10, во дворе которой, на втором этаже, в коммунальной квартире, в одной из комнат, и жили.

     Общая кухня и туалет с раздельными выключателями. Соседи жили дружно.  

     Ко мне, по-видимому, как к сироте, относились хорошо. Особенно Ореховы и учитель Александр Иванович, старый холостяк, владеющий тремя языками: английским, немецким и французским.

    В его комнате, кроме стола и кушетки, были только книги. Стеллажи по стенам, вдоль комнаты, от окна до двери. Книги все дореволюционных изданий: Вольфа, Сытина, Маркса. Подшивки журналов "Нива", "Родина", "Всемирный юмор". Роскошное издание Данте "Божественная комедия" с цветными иллюстрациями и в сафьяновом переплете. Александр Иванович в блокаду умер, книги сожжены для тепла во  "времянке" зимой.

     
     Я пошел в шестой класс. Школа располагалась в десятиэтажном доме выше всех окружающих зданий. Окна одного из кабинетов, где мы занимались, смотрели прямо на купол Исаакиевского собора, и такое было ощущение, что он совсем рядом.

     В классе я оказался единственным новичком. Заикание проходило медленно, и я опасался, что надо мной будут смеяться.

     Классным руководителем была учительница по литературе - Елизавета Александровна Смирнова, доброжелательная и справедливая к своим подопечным.

     Меня она представила учащимся нашего класса, упомянув, что я, когда волнуюсь, могу заикаться. К тому же выговор у меня был ярославский на "О". Девочки и мальчики нашего класса приняли меня дружелюбно. Наверное, они меня щадили. Я стал спокойнее, заикался очень редко,  но на  "А" переходил трудно.

     За партой мы сидели вдвоем с Колей Алешкиным.

    Он жил недалеко - на улице Декабристов, около малого стадиона имени Лесгафта.

     Отец его был художник, имел небольшое ателье,  куда мы с Колей иногда заходили. Там были картины, эстампы. Отец его писал пейзажи, натюрморты и были графические работы с видами Ленинграда и Петергофа. У Николая дома была небольшая коллекция художественных открыток, которые мы часто смотрели. Тогда у меня появилось желание собирать открытки.

     Открытки по живописи выпускало издательство Гознака.

     На Невском проспекте, напротив Гостиного двора, был небольшой магазин "Коллекционер". На одной стороне - витрина с марками, а на другой стороне - открытки: художественные, видовые. С Николаем мы туда заходили и покупали.

     И это увлечение сопровождает всю мою жизнь.

Баринов Игорь

     Моему двоюродному брату Игорю было три годика, и я его часто водил в детский сад, который был недалеко на набережной Мойки.

     В нашем дворе я подружился с Геннадием Виноградовым, который жил в нашем доме на первом этаже. Отец его был портной по коже. Шил пальто и тужурки, был первоклассным мастером. С Геннадием я встретился в Ленинграде в том же доме в 1987 году. Он перенял профессию отца.

     Наш классный руководитель, кроме любви к литературе, привил нам любовь и понимание живописи. Елизавета Александровна читала нам по памяти стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Никитина, Есенина, Блока, Маяковского. Водила нас на экскурсию в Русский музей и музей-квартиру И.Бродского. Несколько раз посещали Эрмитаж. Ходили в театр оперы и балета им.Кирова и консерваторию. Она была напротив театра, где выпускники-студенты ставили оперы и балеты. Билеты были дешевые, конечно, на дневные представления.

     Учебный год пролетел незаметно. За это время я многое узнал. Стал более эрудированным. Много читал, правда, иногда и не по возрасту. Одновременно с Дюма, Купером, Жюль Верном, читал Арцыбашева и Амфитеатрова.

    Успешно окончил шестой класс. В отличниках не был, но  "посредственно" не получал. Тогда была такая отметка.

     
    21 июня 1941 года тетя Лиза, Игорь и я поздно вечером выехали из Ленинграда. Утром в 4-5 часов подъехали к станции Бологое.

     Поезд остановился, некоторые пассажиры сошли на перрон, но новые не входили. Много народа стояло на вокзале у громкоговорителя. Входящие в вагон пассажиры сказали, что по радио выступал Молотов.

     Так началась Великая Отечественная война.

     
    Отец мне писал в Ленинград, что он женился на Марфе Васильевне Черкасовой. Она была дружна с моей мамой. Так я обрел мачеху, которая ко мне относилась нормально.

     Когда я приехал в Ярославль, отец лежал в больнице. Вскоре отца выписывают из больницы и мобилизуют в ряды Советской Армии. Мачеху отправляют в начале сентября на трудовой фронт, где она три месяца рыла противотанковые рвы.

    Я остался один. Прожив несколько дней в Ярославле, решил отправиться к бабушке в деревню.

     Снова Берендеево, где жили обе тети и два Игоря, мои двоюродные братья. Школа была за три километра в селе Давыдово.

     
     Наступила зима 41-42 года.

     С месяц я ходил в школу в седьмой класс. Было  холодно, а валенок не было. Семейный совет решил, что я должен бросить школу.

     Время было тревожное. Из Москвы везли на Урал и в Сибирь оборудование, машины. В теплушках ехали люди. Эвакуировались заводы и фабрики. Немцы стремительно двигались  к Москве.

     Немецкие самолеты нахально бороздили наше небо. Весной 1942 года один из самолетов преследовал воинский эшелон, бомбил, но не попал, разрушил железнодорожный путь.

     Я и Игорь-старший побежали смотреть.

     Большая воронка, изогнутые рельсы, разбросанные шпалы. К этому месту подбежало человек тридцать.

     Вдруг, на бреющем полете, очень низко, вернулся немецкий самолет, по-видимому, узнать результаты своих трудов. Мы бросились с насыпи вниз и залегли на земле. Летчик стал стрелять из пулемета, но к счастью, никого не задел. Был он в шлеме и больших очках. Что-то кричал и смеялся.

     Долго образ этого фашиста я помнил и наяву и во сне. С самолета немцы иногда разбрасывали листовки с пропусками о переходе к немцам. Правда, на них никто не обращал внимания. Люди верили в нашу Советскую Армию, правительство и Сталина. Была уверенность, что мы победим.

     Весной вернулась в Ярославль мачеха. Она попала в окружение и была на трудовом фронте около девяти месяцев.

     В апреле 1942 года отца по болезни демобилизовали из армии. 

     В мае я возвратился в Ярославль.

     
     Немцев под Москвой остановили и разгромили. После этой победы люди воспрянули ду­хом. Через Ярославль шли эшелоны с сибиряками на Запад.

     В июне 1942 года 10 и 20 числа были массированные налеты немецких самолетов на Ярославль. Обычно по ночам. Горел Резинокомбинат.

     Но жизнь продолжалась.

     В нашем доме мужчин осталось мало. Многие ушли по мобилизации, некоторые в ополчение. Из добровольцев была создана Ярославская дивизия.   

     Стали приходить "похоронки".

     В сентябре пошел учиться в седьмой класс. В школе стала работать комиссия по отбору мальчишек из седьмых и восьмых классов в ремесленное училище при автозаводе. Из седьмых классов брали для группы литейщиков. Я по состоянию здоровья не прошел.

     В трех седьмых классах осталось всего семь детей - из них сделали два класса.

     Тетрадей не было. Писали на оберточной бумаге и старых газетах.   

     Продовольственные карточки не всегда можно было отоварить. Были талоны в карточках: крупяные, мясо-рыба, мука, макаронные и кондитерские изделия.

    Мачеха, Марфа Васильевна, работала на фабрике-кухне кастеляншей. Питалась там же.

    Отец работал в объединении "Заготживсырье" бухгалтером-ревизором. Все время был в командировках. Ежемесячно вызывали в горвоенкомат. Мы ждали, что его возьмут на фронт. В военкомате поручали какую-то работу, он ее выполнял, и его отпускали до следующего раза.

    Вечером и на ночь город погружался в темноту. Окна закрывались темными шторами. В трамваях появились синие лампы освещения. Во время воздушных тревог иногда уходили в бомбоубежище. Немецкие самолеты на бомбежку заходили со стороны Тутаева. Сначала бомбили Константиновский нефтеперегонный завод. Потом заходили на Ярославль.

     При одной из бомбежек на наш дом упали три бомбы: одна фугасная и две зажигательные. Дом загорелся. Пожарная была рядом,  приехали и быстро потушили.

     Завод мы называли "кислородный". Во время налета туда упало несколько бомб. За забором стояло несколько емкостей. В сторону дома пошло какое-то облачко газа и проходя над прудом, оставило у поверхности воды небольшую чистую полоску воздуха. Мы испугались и бросились в пруд к этой незараженной прослойке, благо это было летом. Но напрасны были наши страхи. Облачко быстро рассеялось, правда, немного почихали, но все кончилось благополучно.

     Бомбили часто. Особо старались попасть в железнодорожный мост через Волгу,  но за всю войну ни одна бомба в мост не попала.

     
     Несмотря на все невзгоды, успешно окончил седьмой класс.

     Куда дальше?

     
     В конце учеб­ного года пришла директор автомеханического техникума с приглашением пойти учиться в их техникум. Нас в двух седьмых классах осталось пять человек мальчишек.

     В августе 1943 года сдал вступительные экзамены в Ярославский автомеханический техникум. Он был недалеко от нашего дома.

    С сентября началась учеба в техникуме. Хотя немцев и разгромили под Москвой, но город жил очень напряженно. В техникуме, по очереди, начали дежурить. Во время воздушных тревог залезали на крышу и чердак здания,  где стояла в бочках вода и в ящиках песок для тушения зажигательных бомб.

     В городе участились грабежи и разбои. Появилась страшная банда - ярославская "черная кошка". Они были вооружены автоматами и у них были две трофейные автомашины. Много ими совершено грабежей и убийств. Не щадили ни стариков, ни детей.

    Осенью 1943 года устроили на банду облаву, где у них была "хата", то есть воровской притон. Это было на бывшем поселке "Волгостроя", недалеко от Волги. Там стояло семь бараков, и в одном из них была их квартира.

    На этой операции было задействовано около ста человек милиции и военных. В одну из ночей их взяли. Двоих в перестрелке убили. Четырнадцать человек арестовали, из них двух женщин, которые были "наводчицами".

     Во главе банды был некто Ананьев. Имел документы Героя Советского Союза и звание капитана. Оказалось все фальшивым.

     У резинкомбината был Дом культуры "Гигант", где три дня длился судебный процесс. Следствием выявлено пять убийств, десяток дерзких ограблений.  

Пятерых приговорили к высшей мере наказания - расстрелу. Семь бандитов получили по 10 лет тюремного заключения. Двум женщинам дали по восемь лет заключения.

     В городе стало спокойнее.  Местные  "малины" или "кутки" присмирели.

     
     На автозаводе не хватало рабочих рук. Во многих цехах стали изготовлять гильзы для снарядов. В группах техникума учились, в основном, мальчишки.

    Через два дня на третий мы стали ходить на завод для прохождения производственной практики. Мастер нас поставил в ученики к токарям, которых было мало, и то в большинстве женщины и девушки.

    Суппорт станка был высоко. Некоторые стояли на ящиках или поднимали на подставки приставочные деревянные решетки. Корпуса снарядов были около метра длины. Направит наставник резец, пустит станок и уходит к другому, а ты следишь до конца захода, а это несколько минут, так как станок работает на малых оборотах. Затем следующий заход и так далее. Простые работы стали выполнять самостоятельно.

    Это была наша помощь фронту. Был замечательный призыв: "Все для фронта, все для победы!"

    Учились и работали прилежно - понимали, что так и нужно.

    Успешно окончил и сдал экзамены за первый курс.

    Учащимся техникума в то голодное время выдавали зеленую рабочую продуктовую карточку. Это - семьсот грамм хлеба, жиры и все прочее. Иногда давали дополнительные талоны на обед, и мы их "проедали" на фабрике-кухне резинокомбината.

     В городе и около, где было только возможно, вскопали всю землю. Сажали картофель и другие овощи. Было трудно, но с голода никто не умирал.

     
     Редко какая семья не потеряла на фронте своих близких. Некоторые приходили с войны без ноги, руки, но они считают себя "счастливчиками" по отношению к тем, кто погиб на фронте. Каждый считал своим долгом воевать и, если случится, умереть за Родину. Чувство патриотизма было очень развито в то время. На фабриках и заводах работали по 12-14 часов, но никто не роптал. Все, кто чем мог, приближали победу.

     Шло наступление на фронтах. Много было освобождено территории от немецкой оккупации. Миф о непобедимости немецкой армии был развеян.  Приближался конец войны.

     
     В июле 1944 года нас из техникума послали на Вареговское торфопредприятие на добы­чу торфа, который нужен был для Ярославской ТЭЦ.

    Нарезанный машиной торф мы ставили для просушки стоймя в "змейки". Торф в то время был только кусковой. Работа была не­привычная и тяжелая.

    Вдали от дома были полуголодными. Подножного корма еще не было - овощи еще не поспели, даже грибов тоже не было.

     Все-таки месяц мы отработали и вернулись в техникум.

     Август нам дали отдохнуть.

     Много читал: Дюма, Буссенар, Куп­рин. Достал "Похождения Рокамболя" П.дю Тейррайля. Выпуски "Пещера Лохтвейса", "Джузеппа Гарибальди". В техникуме была хорошая библиотека. Ездил на трамвае в читальный зал Центральной библиотеки. Она располагалась недалеко от драмтеатра имени Ф.Волко­ва. Замечательный театр. Ходили на Ромоданова.

     Всю войну шли спектакли. Работал театр оперетты.

     Жизнь налаживалась.

     В клубе "Гигант" устраивались ночные концерты. Играл эвакуированный эстонский джаз-оркестр. С 22 часов до 5 утра был комендантский час.

    Прошли незаметно сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь 1944 года.

   
    Наступил, роковой для меня, 1945 год.

    
     9 января с занятий в группе меня позвали в кабинет директора - Марии Ивановны Взоровой. Женщина лет пятидесяти. Носила очки. Осенью и зимой всегда ходила в черном кожаном пальто. Очень славный и порядочный человек,  пользовалась у учащихся заслуженным авторитетом.

     Было 10 часов утра, когда я вошел в кабинет, там сидели двое молодых мужчин. Они спросили у меня документы, проверили мой паспорт. Мне его не возвратили, один из них положил его в свой карман. Я был одет, так как в аудиториях было холодно, и мы не ра­здевались. Они сказали, что мне нужно пройти с ними до управления МГБ. Вывели меня на улицу и предупредили, чтобы я по пути следования ни с кем не разговаривал, если встретятся знакомые, и скомандовали "руки назад".

     Управление МГБ находилось на Рес­публиканской улице в черно-сером здании. Копия здания КГБ на Лубянке в Москве. Один из моих "провожатых" пошел впереди, за ним я, а сзади шел второй. Идти было километ­ра три вдоль трамвайной линии.

     
     Подошли к воротам здания МГБ.

     Они позвонили, открылась калитка в воротах, и мы про­шли во двор, где оказалось здание тюрьмы. Сдали меня дежурному.

     Тот завел меня в од­ну из комнат. Там меня остригли под машинку, сфотографировали в анфас и профиль. Сняли с обеих рук отпечатки пальцев, и я понял, что отсюда мне скоро не выбраться. Затем по системе коридоров и дверей отвели меня в камеру.

     Это была комната длиной пять метров, шириной - три.

     Вдоль стен стояли две металлические кровати, которые были застелены постельными принадлежностями. В торцевой стене сверху был проем не­большого 

окна, которое зарешечено и с улицы закрыто "кормушкой", деревянным ящиком, чтобы землю было не видно, а видно только часть неба. Внизу, под окном, между изго­ловьями кроватей, вделан в стену лист железа с распорками, который был столом. У двери в углу стояла "параша" - деревянный бочонок с ручками и крышкой.

     Вечером при­шел дежурный и повел меня на допрос. Тюрьма соединялась с главным корпусом системой переходов. Дежурный, когда вел, иногда останавливал, командовал "повернуться к сте­не", естественно, руки назад, по-видимому, чтобы я никого не мог видеть.

     Подвели к двери, позвонили и ввели меня в кабинет. У окна стоял большой письменный стол, за ним сидел мужчина лет под сорок,  светловолосый,  широкоплечий.

     Это был мой первый следователь Подшевкин. Он был в штатском.

    Отпустив дежурного, он предложил мне садиться на стул, который стоял около двери. Он  спросил мою фамилию. Я сказал, что пока он мне не объяснит в чем дело и в чем меня обвиняют, отвечать ему не буду. Он сказал, что предварительно меня обвиняют по статье 58-8 Уголовного Кодекса СССР, и эта статья означает террористические намерения против Советской власти и отдельных ее руководителей. Я не знал и не понимал, что это такое.

Статья 58 Уголовного кодекса РСФСР

Статья 58 в Уголовном кодексе РСФСР 1922 года вступила в силу с 25 февраля 1927 для противодействия контрреволюционной деятельности. Была несколько раз пересмотрена. В частности, перечень подпунктов статьи 58-1 был обновлён и вступил в силу 8 июня 1934 года.

58-2. Вооруженное восстание или вторжение с целью захватить власть: расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнание из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества.

58-8. Террористические акты, направленные против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций: наказание аналогично статье 58-2
58-10. Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст.58-2 — 58-9), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяцев.

Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении: наказание аналогично статье 58-2.

Применение статьи

Заключённые, приговорённые по статье 58, назывались «политическими», по сравнению с обычными преступниками «уголовниками». После освобождения, заключённые не имели права поселиться ближе чем в 100 км от крупных городов (в оговоренные судом сроки).

С 1921 по 1953 год по 58-й статье и соответствующим ей статьям в уголовном законодательстве других республик было осуждено 3.780.000 человек.

Материал из Википедии

     Он стал спрашивать мои анкетные данные, все заносил в протокол. Кроме этого записал про родителей, с кем дружил, про общественную жизнь в техникуме. После чего он мне дал протокол прочитать, и на каждой странице внизу я расписывался, что с моих слов,   записано "верно". Вызвав дежурного, он меня отправил обратно в камеру.

     Наступил час отбоя. Я лег спать, но уснуть не мог. Я перебрал все свои поступки, ничего криминально-политического не обнаружил.

    
     Подъем в шесть часов утра. Заправка кровати, на которую днем ложиться запрещалось. Надзиратель в глазок следил за этим.

   В 6.30-7 часов водили в туалет, захватив при этом парашу, чтобы ее опорожнить и спо­лоснуть водой. Совершали необходимое и умывались.

   В 7-8 часов утра начинался завт­рак. В дверное окошечко подавали миску, куда накладывали 200 грамм жидкой кашицы или вермишели, давали кусок хлеба - 150 грамм и в кружку наливали кипяток. Новичкам пре­длагали ложку. Ничего колющего и режущего иметь было нельзя.

    Обед в 12-13 часов. Жи­дкий суп или щи - 300 грамм и 100 граммов хлеба. При желании можно кипяток попросить, но тако­го желания никогда не было.

    В 14-15 часов выводили на двадцать минут на прогулку. Внутри тюремного двора было несколько площадок 6 на 5 метров с высокими кирпичными стенами, такие мрачные каменные колодцы, правда, сверху было видно небо, а иногда проглядывало солнце.

    В 18-19 часов вечера начинался ужин: те же 200 грамм жидкой кашицы, 100-150 грамм черного хлеба и кипяток.

    В 22 часа объявлялся отбой. Надзира­тели подходили к дверям с возгласом "отбой".

    Следователи работали по ночам. Вызывали на допрос всегда после отбоя.

    
    На другой день в камеру привели второго арестанта. Им оказался преподаватель пединститута Карпинский. Следствие его было закончено, и он ожидал суда.

    Многое я от него узнал о следствии, ведения его, допросах и тому подобное. Услышав от меня, что меня привлекают за террор, он сначала не поверил. Но я сказал, что статья 58-8 - террористические намерения, направленные против работников Советской власти. Он сказал: "Это очень серьезно и статья опасная". Я сказал, что конкретно мне пока ничего не предъявили.

     Он был очень интересным собеседником - знал хорошо литературу, философию, понимал живопись и даже киноискусство. Незаметно пролетел день.  

     После отбоя, ночью, вызвали опять на допрос к следователю Подшевкину. Опять тюремные переходы, руки назад, зда­ние МГБ и кабинет следователя.

     
     И вот начался неравный поединок между опытным следователем, за которым стоит жесткая государственная система "правопорядка" и мальчишкой-несмысленышем.

     Много следователем задавалось чисто провокационных вопросов, на которые приходилось как-то отвечать. Я чувствовал, что на чем-то он хочет меня поймать. Я был глупым мышонком, которым забавлялась хитрая кошка. Допрос длился около двух часов. Иногда, по воле следователя, он переходил в какую-то доверительную беседу.

      В конце допроса он дал мне прочитать протокол и попросил подписать. Половина ответов на вопросы были его собственные. Я внимательно прочитал протокол, но подписывать его отказался, мотивируя тем, что такое, я ему не отвечал.

     Он стал на меня кричать, ругался нецензурными словами.

     Подбежав ко мне, стал трясти меня за плечи, обещая, что меня побьют. Потом успокоился, уселся за свой письменный стол и сказал, что раз первый, вчерашний, протокол я подписал, есть моя подпись, то подписать второй не составит труда.

    Я сказал, что это - подлог и мошенничество. Следователь вызвал дежурного, и меня отвели в камеру.

    Там я стал Карпинскому рассказывать о допросе, но дежурный - молодая черноглазая симпатичная женщина, открыла "кормушку" и предупредила, чтобы мы молчали и спали.

    Свет на ночь в камере не гасили. Днем только в солнечную погоду на два-три часа выключали, а остальное время свет горел. Тот деревянный ящик, "намордник", который был на окне, мало пропускал света.

     
     Ежедневно, в 9-10 часов был обход тюрьмы дежурным надзирателем. Их было три офицера, они сменяли друг друга.

    Раз в десять дней была комиссия в составе: начальника тюрьмы, врача и сменного дежурного. Начальник тюрьмы интересовался питанием,  режимом, в том числе - водят ли на прогулку.  Врач интересовался здоровьем.

     На следующие два дня на допрос меня не вызывали.

     Счет дням и времени стал теряться.

     На третий день вызвали Карпинского, сказали, что на суд. Через час он вернулся поникший. Сказал, что судил военный трибунал в составе трех человек -"тройка". Свидетелей и адвоката не было. Осудили его по статье 58, пункт 10, как за антисоветскую агитацию, дали 10 лет строгого режима и 5 лет поражения в правах. По тюремному жаргону - "по рогам".

     На следующий день ему в "кормушку" сказали, чтобы он собирался с вещами. Это значит, что его отправляют в пересыльную тюрьму, которая находилась в Коровниках, а затем по этапу отправляют в лагерь или колонию.

     
     Я в камере остался один и надолго.

    
     На четвертый-пятый день, после отбоя, меня повели на допрос к следователю. Войдя в кабинет, он усадил меня на стул около двери. Был хмур и чем-то недоволен.

    К нему в кабинет в это время зашел невысокий черноволосый человек, который оказался тоже сле­дователем. Стали обсуждать свои дела, как ведут следствие, об оплате, о прогрессив­ках за досрочное окончание дел. Разговор зашел обо мне.

     Тот следователь сказал:

- Что ты возишься с этим сосунком? Не можешь его "расколоть"?

     После его ухода, Подшевкин включил настольную лампу и выключил верхний свет. Лампа имела зеркальный отражатель. Повернув абажур лампы в мою сторону, направил мне в лицо. Яркий свет ослепил меня.

     Я зажмурился и понял - началась "психическая атака". Я попросил следователя направить лампу куда-нибудь в сторону. Он промолчал. Опять разговор о терроре, о Каракозове, который покушался на царя.

Вопрос:

- Как ты относишься к террористам?

Я сказал, что они ничего не добились, но считали, что террор - это метод борьбы с самодержавием.

     Допрос длился часа два-три. Опять протокол. Я подписывать отказался, так как в нем было много перефразировано и имело другой смысл, нужный следователю. В протоколе бы­ло 10-12 страниц. Следователь сказал, чтобы я подписал те страницы, с которыми сог­ласен. Несколько страниц я подписал, где не было искажений. В конце протокола под­пись не поставил. Вызвав дежурного, меня отправили в камеру.

     На дней десять обо мне забыли.

     
     В начале февраля, ночью, дежурный постучал в "кормушку" и сказал, чтобы я одева­лся. Встав с постели, одевшись, я ждал вызова. Защелкали замки и запоры, отворилась дверь камеры и меня повели на очередной допрос.

     Опять система переходов.

     Подвели к незнакомой двери. Позвонили, вышел майор. Дежурный сдал меня ему.

      Я очутился в ком­нате, где на письменном столе стояло несколько телефонов. Вдоль стен стояло неско­лько стульев. На полу - ковровые дорожки. Слева в панелях была искусно замаскирована дверь.

     Майор позвонил, открыл дверь и ввел меня в громадный кабинет. Против входа стоял у противоположной стены большой письменный стол, на котором было десяток теле­фонов, письменные приборы и красивые настольные часы. Направо в стене было три больших окна, закрытые бархатными шторами. К средине письменного стола приставлен боком про­долговатый стол, по бокам которого стояли мягкие кресла. На полу везде расстелены ковровые дорожки.  Вдоль  стен стояли мягкие стулья.

     За столом, в огромном кожаном кресле, сидел плотный широкоплечий мужчина кавказс­кого типа в чине полковника, это был начальник МГБ Кримян. Он майору жестом показал на стул, стоящий слева, почти напротив себя, и меня посадили на этот стул. Майор вы­шел.

     В кабинете остались мы вдвоем. Кримян сказал, что протокола сегодня не будет и допрос выльется в беседу. Он предложил мне рассказать о себе, взаимоотношениях в на­шей семье, об учебе в техникуме, моих товарищах и друзьях. Интересовался, что я чи­таю, кому отдаю предпочтение - классикам или приключенческой литературе.

     Я рассказал свою, пока еще, небогатую автобиографию. Меня тронуло и как-то насторожило внимание такого большого начальника.

     Потом он позвонил, вошла официантка с двумя тарелками на подносе. В тарелках были бутерброды с колбасой и два стакана со сладким чаем.

     Он сказал:

-  Давай подкрепимся.

Поставил передо мной тарелку с двумя бутербродами и стакан с чаем.

Я не отказался, так так был голоден.

     За спиной полковника висела большая географическая карта, где небольшими красными флажками отмечены города, ко­торые наши войска освободили от гитлеровских захватчиков. Он стал говорить об успеш­ном продвижении наших войск на Запад. Отметил, что я еще очень молод и у меня впере­ди жизнь, которую я своим поведением могу изменить в лучшую или худшую сторону. Ска­зал, что в стране ведется жестокая борьба с контрреволюционными элементами. В нашем техникуме, по донесениям агентов МГБ, существует террористическая группа среди уча­щихся второго курса и что, я знаю, кто в нее входит. Он советует мне подумать и зав­тра все ему рассказать.

     Беседа наша длилась полтора часа. На столе стояли часы, и мне видно было время. Затем полковник позвонил. Вошел майор. Мне показал знаком на выход.  

    "До свидания" полковнику я не сказал. Несмотря на вежливое обращение, угощение и какую-то доверительную беседу у меня не было никакого желания встретиться с ним вновь.

     Но от меня это не зависело.

     Снова переходы и я в своей камере.

     
     Я долго не мог уснуть и разные думы не покидали меня. Понял, что мое  "дело" зашло слишком далеко.

     На следующий день нас водили в баню. Небольшой предбанник, где мы оставляли одежду. Нижнее нательное белье заменяли. Затем банное отделение - небольшая комната с цементным полом и лавкой посередине, двумя тазами и двумя кранами с холодной и горячей водой, небольшой кусочек мыла.

     Вся процедура происходила в присутствии надзирателя.

     Через каждые десять дней это все повторялось.

     
     Снова камера. 

     Очень хотелось спать. Ложиться днем нельзя, сидя как-то задремал. Вот желанный отбой. Уснул мгновенно. Сквозь  сон слышу стук "кормушки" и приказ скорее одеваться.

     Опять на допрос. Переходы и очутился я у приемной начальника МГБ. Передача меня майору.

     Кабинет полковника.

     Стул у письменного стола. Взгляд полковника ничего до­брого не предвещал. Справа от большого стола стоял небольшой столик с пишущей маши­нкой, за которым сидел мужчина средних лет.

     Кримян сказал, что сегодня будет насто­ящий допрос с ведением протокола, который будет печататься на пишущей машинке. Сле­дователи протокол писали вручную.

     Полковник сказал, что я дерзко себя веду на след­ствии, не подписываю протоколы. За это меня лишили передач из дома и возможностью пользоваться тюремной библиотекой. Я сказал, что следователь слишком грубо ведет следствие.

     Одним из первых вопросов был:

-  Почему я от него и следователя скрыл, что мой дедушка по матери был расстрелян в 1937 году, а другой дедушка с отцом были в ссылке.

    Я отве­тил:

- Не знал, что мой дед - Гуненков Алексей Иванович, был расстрелян. Семья его об этом извещена не была. О ссылке я знал, но меня конкретно об этом никто не спраши­вал.

    Полковник с ледяным спокойствием сказал, что я уже преступник по родословной. Что яблоко от яблони недалеко упадет.

     Он любил цитировать Сталина.

     Я ответил, что вождь народов сказал:

- Сын за отца не отвечает. Так почему он меня считает преступником? О группе террористов в нашем техникуме я не слышал, а если ее не было, то, как я в ней мог быть?

     Он невозмутим. Машинка продолжала стучать.

     Кримян сказал, что у них есть факты и свидетели, которые показывают о существовании такой группы.

    От этой лжи я ожесточился и сказал:

- Докажите!

    Он сказал, что органы МГБ зря не арестовывают, и если я сюда попал, то значит виновен.

     Потом полковник смягчился, завел разговор о трудностях чекистской работы и что мало помощи от населения. После мне дали протокол. Текст был корректен, без всяких искажений.

     Этот протокол я подписал полностью.

     Мне кажется, Кримян остался доволен. Отпустил сотрудника, печатавшего протокол допроса. Стал говорить об успешном наступлении наших войск, переставил несколько флажков на города, освобожденные от немцев за текущий день.

     Потом неожиданный вопрос:

- Хотел бы я работать в органах МГБ?

     Я спросил, в чем заключается эта работа? Он сказал, что пока в техникуме и в доме будешь выяснять людей, настроенных против Советской власти. Кончится война, и он меня направит в учебное заведение МГБ.

     Я растерялся и не мог ничего сказать. Он посоветовал до завтра подумать и решить. Затем вызвал майора, и меня отвели обратно в камеру.

     
    Мне плохо спалось.

    
    Я не понимал, почему такой высокий чин уделяет мне свое время. О работе в МГБ я не думал. Моей натуре претило выдавать и выслеживать людей.

    Что будет дальше? Я не представлял даже и в мыслях.

     Прошел следующий день.

     Ночью опять повели меня на допрос.

     Полковник сразу задал первый вопрос:

- Согласен ли я работать на МГБ, а не в органах?

    Я ответил, не юля, что не могу и не хочу ра­ботать на них.

Он спросил:

- Почему?

   Я ответил, что очень много народа они посадили за решетку, и, в основном, невиновных. Он сказал, что я упустил единственную возмо­жность выйти на свободу и в будущем пожалею об этом. 

Кримян Никита Аркадьевич

Родился в 1913 году в городе Карс (Турция) в семье рабочих. Образование - общее среднее. В органах ВЧК с 1931 года, с 14 марта 1941 года - заместитель начальника УНКВД по Ярославской области, с 12 мая 1943 по 7 мая 1945 - начальник УНКГБ по Ярославской области. Впоследствии работал министром МГБ Армянской ССР, начальником УМГБ по Ульяновской области.
Н. А. Кримян награжден орденом Красной Звезды, знаком «Заслуженный работник НКВД». По обвинению в многократных нарушениях социалистической законности 25 сентября 1953 года арестован, а по приговору военной коллегии Верховного суда СССР 15 ноября 1955 года расстрелян 

Источник:  http://www.yaroslavl.fsb.ru/book/liders/krimyn.html

     Протокола не составляли. Доп­рос-беседа длилась около часа. Он сказал, что мое дело передается другому следовате­лю. Так закончился третий допрос у полковника Кримяна. Он позвонил, вошел майор, и меня отправили в камеру.

     Через полчаса, это было глубокой ночью, ко мне в камеру вошли два надзирателя. Один из них, здоровенный верзила, сдернул меня с кровати. Это был самый грубый из дежурных, арестанты прозвали его "Пират".

     Сказали, чтобы я обулся, и в нижнем белье повели куда-то, но недалеко. Остановились у двери, открыли запоры и "Пират" втолкнул меня в маленькую комнату, размером три на пять метров.

    
    Это был карцер. 

    
    Пол - цементный. Посредине в пол вделан обрезок бревна высотой сорок и толщиной тридцать сантиметров. Вверху в нише за решеткой горела яркая лампочка. Окна не было.

    Очень холодно.

    К счастью у меня обувь была - валенки, и ноги были в тепле. Я присел на этот чурбан, но холод давал о себе знать. Я стал ходить взад - вперед по карцеру. Пока ходил - тепло, только присядешь, и сразу обволакивает холодом, и ходишь  снова.

     Утром открылась кормушка, и мне предложили кусок хлеба и кипяток. Я отказался и сказал, что объявляю голодовку.

    Во время обхода дежурного в 10-11 часов дня открылась дверь карцера, и вошел дежурный с надзирателем. Дежурных по тюрьме было трое. Один из них - лейтенант, а двое - старшие лейтенанты.

    Вошедший лейтенант маленького роста, довольно полный, был более человечный, чем другие. Он сказал, что напрасно я объявил голодовку. Я сказал, что не знаю, за что меня посадили в карцер и почему? Он сказал, что по распоряжению начальника МГБ мне дали пять суток карцера и что я должен отказаться от голодовки. Я сказал, что голодовку не сниму, пока буду в карцере. Это - мой протест. Он ничего не сказал и ушел.

     В обед давали кусок хлеба, я от него отказался. В ужин я выпил три глотка горя­чего кипятку, остальное вылил в парашу. Кипяток немного согрел. Хотелось кушать, но появилось какое-то упорство.

     Я понимал, что все равно голодовкой ничего не добьюсь. Все время хожу. Присяду, опять холодно и снова хожу.

     На ночь надзиратель внес и по­ставил у стены деревянный щит и сказал, что после отбоя я могу положить его на пол и попытаться заснуть.

     Карцер находился близко от дверей на улицу, временами слышалось хлопанье дверей. На щите было в два пальца толщиной слой инея. По-видимому, щит стоял целый день на улице. Лечь на щит у меня желания не было.

     Всю ночь хожу. Сяду на чур­бан, немного забудусь, но холод пробирает до костей. И снова хожу, хожу.

     Утром предложили сходить "на оправку", то есть в туалет. Я пошел, так как в кишечнике еще что-то оставалось. Выпил пять глотков кипятку. Шел второй день в карцере.

    Днем пришел начальник тюрьмы. Предложил мне снять голодовку, я отказался. Он сказал, что за пять суток я могу умереть. Я ответил, что без пищи можно жить две недели. Он обещал через три дня кормить меня насильно. Я ответил, что кто ко мне подойдет с этой процедурой, тому надену на голову парашу.

     На третий день, во время обхода, пришел врач. Тоже уговаривал снять голодовку, я опять отказался. Он спросил, пью ли я кипяток. Ответил: пять глотков в завтрак, пять - в обед и пять - в ужин.

    Он ушел. Опять хожу.

    На четвертый день во время обхода дежурный лейтенант сказал, что приехала моя тетка, но передачу у нее не приняли. За два месяца мне не разрешили ни одной передачи. Чувства голода на четвертый день не было.

    Пошел пятый день. Днем пришел врач, пощупал пульс, сказал, что я очень ослаб. Но это я знал и без него.

    Ходил возле стены, иногда  качало, мутилось в  газах, тогда я опирался на стену. Присаживался на чурбан, клал голову на колени и забывался. Но холод поднимал меня, и я ходил снова.

     
   Ночью, после пяти суток карцера, меня отвели в камеру. Прилег на постель, укрылся с голо­вой одеялом, чтобы быстрее согреться, но надзиратель открыл "кормушку" и крикнул, чтобы я голову одеялом не закрывал, это было запрещено.

     К удивлению сон не шел. Воз­ник какой-то нервный озноб. Не мог согреться, накинул на одеяло тужурку. Наконец согрелся и уснул. Но команда подъем - нужно вставать, заправлять постель. На "опра­вку" я не пошел.

     Утром до завтрака зашел врач, прослушал меня и предупредил, чтобы много не ел, а то может быть заворот кишок. У меня из еды ничего не было.

     Во время завтрака мне дали в миске три ложки крупяной "затирухи" без хлеба, по видимому, их врач предупредил.

     Первые два голодовки дня хотелось кушать, потом никаких позывов на еду не было. Поэтому нехотя проглотил эту кашицу и выпил немного кипятку.

     К обеду дали ломтик хлеба и немного рыбного супа. У меня появился аппетит, но есть было нечего.

     В ужин дали грамм сто хлеба и грамм двести той же "затирухи". Она мне показалась вкусной, ел без хлеба. Затем полкружки кипятку и кусочек хлеба.

     Ночь спал хорошо. Снилась различная еда.

    Утром - подъем. Все начинается сначала. Перед обедом неожиданная радость - принесли передачу. Все разрезано и проткнуто. Теперь я живу.

     После обеда открылась "кормушка" и предложили несколько книг. Взял томик Лескова. Значит все запреты с меня сняли.

     
     Кончался февраль 1945 года. На допросы не вызывали. Я отдохнул и телом и душой.

    
     В конце февраля в мою камеру поселили новенького, как он рекомендовал себя - Юрий Ти­тов, студент лет двадцати. Жил в Рыбинске. Отец его работал главным инженером на авиационном заводе.

    Правда это или нет, но стало веселее.

    Неглупый, начитанный чело­век. Имел дома хорошую библиотеку. По разговору с ним я понял, что его обвиняют за антисоветскую агитацию. Много говорили. Сначала о себе, потом о художественной лите­ратуре. Иногда и о политической жизни, о войне. Он был старше меня года на три. От призыва в армию у него была бронь, то есть освобождение от воинской службы.

     
     Время стало проходить быстрее.

     В первых числах марта, опять после отбоя, вызвали на допрос. Переходы. Другой ка­бинет, но обстановка та же: у окна письменный стол, у дверей, в углу, такой же стул для арестанта. Дежурный ушел.

    Новый следователь показал мне рукой на стул, пригла­шал садиться. Встал из-за стола. Небольшого роста, худощавый, черноволосый. Затем сел и закурил папиросу, кажется "Беломор". Сказал, что старый мой следователь Подшевкин очень занят и дело передали ему.

     Начался допрос. Повторение анкетных данных. Общие вопросы, ничего конкретного.

    Сказал, что полковник недоволен был моими отве­тами и поведением, поэтому я был наказан пятью сутками карцера, что у них появились на меня новые материалы, но на сегодня он допрос закончил. Подает мне про­токол для ознакомления и подписи.

    Внимательно прочитал протокол. Все правильно, ни­каких искажений. Я подписал. Он остался доволен.

    Фамилия его Виноградов. Следователи к нему обращались по-разному: и на "ты" и на "вы". Мы - только "гражданин следова­тель ".

    Отвели в камеру. Лег в постель и уснул.

    
    На другой день мой сокамерник Титов рас­спрашивал, о чем со мной говорил следователь и какие задавал вопросы. Просил все ра­ссказать подробно, мотивируя тем, что ему это пригодится.

     После отбоя снова на доп­рос.

     Первым вопросом следователя был:

-  Где и через кого учащиеся техникума доста­вали оружие?

    Я ответил, что у меня никакого оружия не было, и я не знаю, у кого оно есть. Он сказал, что арестовали несколько человек из моей группы и при обыске нашли у них пистолеты. Я это отрицал.

     Он сказал, что в декабре 1944 года на фабрике-кухне, за столом во время обеда, произошел разговор о приобретении пистолета. За этим сто­лом сидели: Боровков, Петров Илья из группы литейщиков, Каменцев Юра и я. Я ответил, что да, мы иногда обедали, когда нам давали дополнительное питание в виде талонов. Но такого случая я не помню.

     Следователь сказал, что завтра днем будет очная ставка.

    Я сказал: - Пожалуйста.

    Были еще незначительные вопросы, на которые я ответил, но криминала больше не было. Прочитал протокол. Все было честно, я подписал. Отвели в камеру.

     Утром сосед по камере опять всем интересовался. Стал больше говорить о политике, об отдельных руководителях партии и правительства. Я считал, что это в порядке вещей.

    
     После обеда, это единственный раз за все допросы, повели меня на очную ставку. Она проходила в кабинете начальника следственного отдела капитана Серова.

     Когда меня привели, кроме капитана, там никого не было. Потом он позвонил, и ввели Боровкова, который учился в параллельной группе. Капитан сказал, что оставит нас на несколько минут, можете поговорить.

    Он арестован не был, сказал, что из моей группы арестовали Петра Таланова и что кто-то из учащихся - провокатор. Я сказал, что нас было четверо и значит кто-то из нас.

    Пришел Серов, спросил меня:

- Ну как, вспомнил?

     Я ответил да, разговор был. Боровков и я сказали, что у воинских эшелонов на вокзалах можно легко за буханку хлеба выменять любой пистолет, особенно трофейный.

    Это было действительно так и все это знали.

    Но конкретно никто из нас и не думал приобретать оружие. Серов составил протокол очной ставки. Мы подписали. Криминала в нем не было.

    Боровкова отпустили, а меня отвели в камеру. Остаток дня прошел в разговорах с Титовым. В этот раз после отбоя меня не вызывали на допрос.

    
    Ночью я задумался, кто провокатор, "стукач" по-тюремному. Боровков и Каменцев отпадали. Остался Петров Илья, фамилию я изменил. Вдруг мои записки смогут дойти до его детей.

    Его на курсе считали умным парнем, увлекался философией, единственный из двух наших групп. Круглое лицо в угрях. Загадочная улыбка "Моны Лизы". Его избегали. Друзей и приятелей у него не было. Какой-то замкнутый и неприятный человек.

    Это была только догадка. После освобождения, когда я вернулся в Ярославль, это подтвердилось.

     
    На другой день Титова от меня отселили.

    Я опять остался в одиночестве.

    Два дня меня на допрос не вызывали.

    Размышления о провокаторе меня не покидали. Я уже знал о системе лжесвидетельства.  Что неподписанные мной протоколы будут подписаны кем-то.

     На следующий день, после отбоя, меня повели к Виноградову. Перед допросом он мне сказал, что тебе был другом Юрий Каменцев. Он хорошо знает его отца. Отец Каменцева по ранению был демобилизован, имел несколько орденов и медалей. Работал инструктором горкома партии.

     Затем Виноградов приступил к допросу.

     Первый вопрос:

- Вы говорили, что наш вождь много уничтожил физически командного состава нашей армии, и что это послужило отступлению наших войск в первые дни войны.

    Я спросил:

-  Где это я говорил?

    Он ответил, что во время обеда на фабрике-кухне. Правда, обед приносили с большой задержкой, свободного времени было много. Но память у меня была хорошая.

     Я сказал, что это - провокация высшей марки, так как об этом мы говорили, но только в камере с Титовым. Я ему прямо сказал, что у следствия на меня нет компромата, и он выискивается ими любыми путями. Они специально посадили ко мне Титова, он вызывал меня на такие разговоры. И что в коллективе учащихся я антисоветскую агитацию не вел.

    Он начал на меня кричать, под­бежал ко мне и ударил кулаком в область шеи. Это было неожиданно и больно. В моих глазах он увидел что-то угрожающее ему.

     Я вскочил со стула, он забежал за свой пи­сьменный стол и вызвал дежурного. Я мог бы со злости и из-за несправедливости броси­ться на него. Дежурный схватил меня за плечо и вытолкнул из кабинета.

     Я ожидал, что меня накажут. Но все обошлось. Меня отвели в камеру.

     Ночью снились тревожные сны. Часто просыпался.

     
     Днем обдумывал свое дальнейшее поведение на следствии. Иллюзии на освобождение у меня не было. Я понял, что в любом случае они найдут, за что меня осудить.

      После от­боя снова на допрос.

     Следователь был зол на меня и, мне казалось, и на себя. Он по­нимал, что его грубость меня не испугала, но ожесточила. На его вопрос, я ответил, что я ему говорить ничего не буду, пусть меня ожидает что-то нехорошее, но такую грубость и рукоприкладство я не потерплю. Извинение, конечно, он мне не принес. Стал говорить, что им, следователям, очень трудно работать, арестованные грубят. Я ему ответил, что нечего невиновных людей подвергать репрессиям.

    Он сказал, что очень много врагов у Советской власти, которых надо изолировать от общества. Привел изре­чение Горького: "Если враг не сдается, его уничтожают".

    Я ему ответил, что Горький - великий писатель, но почему вы на вооружение берете худшее у писателей? У Горького есть изречение: "Человек - это звучит гордо!" Так почему вы честных людей втапты­ваете в грязь?

    Ему мои слова не понравились. Он стал составлять протокол, где фигу­рировали мои вчерашние и сегодняшние ответы. Все перефразировано и искажено, многое он добавил от себя.

    Я ему сказал, а почему он в протокол не вписал, что он меня уда­рил? Он сказал, что такие мелочи в протокол не заносятся. Я протокол подписывать отказался.

     Отвели в камеру.

     Несколько дней на допрос не вызывали.

     
     20 марта меня вызвали на допрос к Виноградову.

     Посадил он меня напротив себя, за письменный стол. Доверительно сказал, что мое дело подходит к концу. На меня доста­точно компрометирующих материалов, которых хватит для обвинения меня по статье 58, пункты 8 и 10. Дело мое передают в военный трибунал.

    Я возразил, что у них для суда нет таких документов. Он сказал, что все мои протоколы оформлены подписями и есть другие материалы. А в заключение он дает мне ознакомиться с протоколом допроса Юрия Каменцева.

    Протокол небольшой, ничего нового. Те же бредовые обвинения в мой адрес, но внизу протокола стояла подпись Каменцова, может поддельная, а может и его собст­венная, она была очень похожа.

    Я сказал следователю, что это очередная фальшивка. Он ответил, что это теперь не имеет большого значения. Все равно срок заключения мне обеспечен. На днях меня вызовут к прокурору и тот должен официально предъявить мне обвинение.  

    Отвели в камеру.

    
   Я долго не мог заснуть. Что день грядущий мне готовит?

    Через день меня вызвали к прокурору Грибкову.

    Он тоже был груб.

    Ругался, что я не признаюсь, и дерзко вел себя на следствии. Грозил дать срок мне 10 лет и упрятать на урановые рудники. Я уже ничего не боялся. Потом он прочитал мне 5 8 статью, пункты 8 и 10 - террористические намерения и антисоветская агитация.

    Я сказал ему, что я ни в чем не виноват, а дело по обвинению сфабриковано. Он усмехнулся, и меня отвели в камеру.

     
    30 марта 1945 года, примерно часов в 10-11, меня вызвали на суд, а проще - суди­лище. 

     Небольшая комната. Письменный стол, за которым посередине сидел подполковник, по одну сторону от него - майор, а по другую сторону - молоденький лейтенант. Сбоку от них за маленьким столиком сидел уже знакомый мне прокурор Грибков в военной форме в чине майора.

    Меня посадили у двери напротив. Прокурор зачитал обвинительное заклю­чение, где предлагал дать мне срок лишения свободы 10 лет и 5 лет поражения избирате­льных прав. Председатель спросил:

- Признаю ли я свою вину?

    Я ответил, что я ни в чем не виноват. Далее он предложил мне сказать так называемое последнее слово. Я просил,  чтобы при вынесении приговора,  мне заменили срок наказания отправкой на фронт.

     На совещание они не удалялись.

     Младший лейтенант зачитал приговор:

- Руководствуясь статьей 58, пунктами 8 и 10, Уголовного кодекса СССР, я приговариваюсь «к семи го­дам лишения свободы и трем годам лишения в правах.

    Я удивился: почему текст зачитал не председатель?

    Спектакль длился всего минут тридцать. Зрителей не было. Аплодис­ментов от меня они тоже не дождались.

   

     Опять камера.

     Все ясно и понятно. Я внутренне был готов к этому. Тюрьма и ее жесткий режим, глумление следователей надоели.

     О жизни в лагере  я знал. Иван Федоров, живший  с нами по-соседству,  и отбывший  срок наказания в лагерях, рассказывал много.

     На другой день мне принесли небольшую передачу, а главное - резиновые сапоги, валенки я отдал обратно, их передали отцу.

     Еще день в камере.

     
     На следующий день часа в три, меня и несколько человек из других камер, вызвали с вещами на этап. Вывели во двор, посадили в спецмашину для перевозки арестованных, которую мы называли "черный ворон" и отвезли в пересыльную тюрьму, которая находи­лась в Коровниках. Среди нас была одна женщина. Ввели во двор пересылки, обыскали и раз­вели по камерам.

      Громадное помещение в триста-четыреста квадратных метров. По обеим сторонам двухэтажные сплошные нары, посередине метра четыре проход, в торце - два окна с намордниками, у двери - высокая вместительная параша. Полотенце под ноги мне не бросали как принято у уголовников.

     Старостой в камере был вор в законе Михаил Шерман. Его клички - "Жид" и "Мишаня". На мой приход почти никто не обратил внимания.

    Подошел ко мне пожилой мужчина, в котором я узнал дальнего родственника - дядю Максима Фролова. Он предложил мне место рядом с собой на нижнем ярусе нар. У дяди был такой же срок, как и у меня.

    
    Было очень тесно, некоторые спали под нарами и даже в углу около параши. Соседи по нарам поворчали, но дядя был старожилом, находясь здесь около месяца, раздвинулись и потеснились.

   
   Утром часов в шесть - подъем, через двадцать минут вели всю камеру на оправку в туалет очень внушительных размеров. В восемь - завтрак: кусок хлеба грамм сто, нем­ного затирухи и кипяток. В одиннадцать часов на прогулку в огромный двор с высоким забором, сверху колючая проволока. Был апрель, пригревало солнце и все охотно прогу­ливались. В час дня обед: кусочек хлеба, в миску наливали триста грамм баланды или "шулюнки", то есть жидкого супа или щей, конечно постных. В девятнадцать часов вечера - ужин: кусочек хлеба и немного «затирухи» или вермишели и по желанию кипяток.

    Камера гудела, как в улье пчелы.

    Нашелся еще знакомый - директор конторы "Заготживсырье", где работал мой отец. Фамилия его была Дичин. Полный, представительный мужчина и по комплекции и по сроку - 10 лет заключения.  

    Вечерами тихо пели песни, особенно "Бродяга к Байкалу подходит". В камере был зак­люченный, который по вечерам "тискал" романы, то есть громко, по-памяти, на всю ка­меру рассказывал с большим мастерством детективные и приключенческие романы, за что от общего котла в обед получал лишний черпак супа и кашицы.

     Перед отбоем, в десять часов, была общая поверка. Выстраивались шеренгами посередине камеры и несколько надзирателей нас считали. Бывали случаи, что поверку устраивали два раза в день.

    
    Большинство заключенных смирились со своей судьбой. Жить или точнее существовать нужно и дальше.

    В пересыльной тюрьме я пробыл целый месяц. 

    Праздник 1 мая отметили супом с потрохами и дали дополнительно еще по сто грамм хлеба.

    Многих из камеры отправляли в лагеря. Подошел и мой черед.

   
    7 мая меня и несколько человек из нашей камеры вызвали с вещами. Значит на этап. Посадили в "воронок" и по­везли на вокзал.

   Около привокзального КПЗ нас ссадили и подвели к людям, сидевшим на корточках. Мы сели тоже. Кругом оцепление из конвоя и две овчарки.

   Нас было шестьде­сят человек, из них восемь женщин. Подошли военные с красными погонами. Стали вызывать в алфавитном порядке, как лежали наши дела. Называли фамилию, выходишь, на­зываешь снова свою фамилию, имя, отчество, год рождения, статью с пунктами и срок заключения. Они смотрят на фотографию в деле. Сравнивают, отводят в сторону и усажи­вают снова, и так пока не вызовут последнего.

     Затем построили по четверо в колонну, и повели по путям к вагону.

     Это был знаменитый столыпинский вагон. Вагон металлический, зеленого цвета. По одному стали сажать в вагон. Там конвоиры распределяли по купе и запирали.

    После тамбура и туалета, вдоль окон - проход, на другой стороне - сплошная толстая решетка, за которой расположены купе, с запирающимися дверями. Между купе сплошная стена. В купе у решетки небольшой проход и сплошные двухэтажные нары-полки, куда прессовали заключенных по 6-7 человек на одну полку. Не хватало мест - селили под полку, на пол.

    До нашей партии были заполнены несколько купе уголовниками, среди которых оказались знакомые.

    В тот день нас не кормили. Куда везут, не знаем, а конвой не говорит. Ночь стояли на вокзале.

     Утром прицепили к поезду. Окна зарешечены, ничего не видно.

     Поезд тронулся, было светло. Проехали мост через Волгу и поняли - везут на восток. Проехали Данилов.

    Поезд был пассажирский и останавливался на каждой станции. Утром, по очереди, стали водить на оправку по одному человеку из купе. Дверь туалета открыта. Нужно бегом. Замешкался - получил в зад пинка.

    Конвой подобрался злой - вологодский.

   Они говорят:

- Мы шутить не любим!

   После оправки дали по кусочку селедки и по триста грамм хлеба. Предупредили, что это - на целый день.

     Я попал в купе с Леонидом Лаврентьевым, он два года уже отсидел в колонии № 1, недалеко от Ярославля. Был постарше меня и имел какой-то опыт. Родом он был из города Люберцы, имел профессию слесаря-инструменталь­щика.

    В вагоне было жарко. После селедки хотелось пить. Кипятку не давали. В некото­рых купе стали возмущаться, кричать и требовать воды. Конвоиры выволокли из купе од­ного парня и на наших глазах его избили. Всех это возмутило, стали кричать громче, ругаться матом. В коридор конвоиры выпустили овчарку.

    Леонид сказал, что "права ка­чать" с конвоем бесполезно. Нужно уговорить их по-хорошему. В коридоре появился ста­рший лейтенант, начальник конвоя.

   Леонид к нему:

- Гражданин начальник, разрешите об­ратиться?

    Тот подошел к нашему купе, но поезд остановился и он ушел.

    Увидели слу­чайно в окно - станция Шарья.

    Наш вагон отцепили и загнали в тупик. Стало темнеть. Леонид увидел опять начальника конвоя и стал с ним говорить. Упросил его. Нам прине­сли по кружке кипятку и стали выпускать на оправку.

     Рано утром, еще не светало, нас подцепили к какому-то составу.

     Останавливались редко.

    
   Часов в шесть вечера подъехали к большому городу, им оказался Киров. Отцепили наш вагон, отвезли от вокзала и оставили в тупике.

    Прозвучала команда собираться с вещами.

    По одному выходили из купе и вагона. Опять садились на корточки, кругом оце­пление. Сидели с час.

    
    На автомашине приехали солдаты с двумя овчарками. Нас передали другому конвою. Они приняли каждого, построили в колонну по четыре и повели. Преду­предили, что шаг влево или вправо считается побегом, и конвой будет стрелять без предупреждения.

     Двое конвойных впереди, четверо по бокам, человек шесть сзади с двумя овчарками. Конвоиры были с автоматами. Шли по городу. Единственно, что хорошо запо­мнил, это - большой монументальный театр Красной Армии.

    Шли часа два. 

    На окраине города стояла пересыльная тюрьма. Нас обыскали и разместили по камерам, которые были гораздо меньше ярославских.

     В камере находилось человек сто. С Леонидом мы попали в одну камеру. Вместе с нами попали и блатные ярославские урки. Их было пятеро. Одного из них я знал по гражданке. Он жил на проспекте Шмидта в доме, где жил мой хороший товарищ Дмитрий Рыбин.

    Он был "вор в законе". Имел несколько фамилий, по которым и шел по делу, и, отвечая на зап­рос конвоя, называл сразу несколько.

    Он меня узнал и поздоровался. У него было нес­колько кличек, "кликух": "Ворона", "Полтора Ивана". Высокого роста, плечистый, он обладал большой физической силой.

     В камере,  куда нас поместили, был староста из местных,  который отсидел несколько лет и держал камеру в страхе. Тоже был крепкий молодой парень. Но не урка, а как потом выяснилось  "битый фраер",  "чехебе",  то есть выдающий себя за блатного.

     Между "Вороной" и им произошла схватка.  Иван победил и физически,  и морально.  Так наши ярославцы стали верховодить в камере.

     Был вечер 8 мая 1945 года.

     
     Утром подъем. Вывод камеры на оправку. Потом завтрак. По камерам перестукивания и перекличка через окна. Что-то было тревожное.

     Наконец часов в двенадцать зашел в камеру начальник тюрьмы и объявил нам, что война окончена и немцы подписали капитуляцию.

    
     Радости не было границ. Некоторые камеры кричали "Ура!" Каждый ощущал себя в какой-то степени победителем. У всех заключенных появи­лась надежда на амнистию в честь Победы над Германией.

    Обед был поистине празднич­ный. Суп мясной с сушеным картофелем и заправленный зеленым луком. На второе - вер­мишелевая запеканка. Кружка киселя. Выдали дополнительно по триста грамм хлеба. Мы остались очень довольны.

     
    В Кировской пересылке мы пробыли четыре дня. Снова вызвали на этап. Из каждой камеры по фамильно нас всех собрали. Погрузили опять в столыпинский вагон и повезли дальше. Конвой был другой, тоже вологодский, но значительно человечнее.

    Селедку ели не сразу. Кипяток давали, в туалет выводили чаще. Один из конвоя, старый солдат, по секрету сказал, что нас везут в город Котлас. Там была громадная пересылка, снабжавшая заключенными стройки Севера и Востока.

     Мы с Леонидом держались вместе. В этот раз рядом с нашим купе оказалось женское. Стали негромко переговариваться. При разговоре узнал еще одну знакомую.

    Это была Татьяна Сорокина. Она жила недалеко от нашего дома и я с ее сестрой Ниной учился в седьмом классе. Раза три я был у них дома и видел Татьяну, всегда красиво одетой. Дома у них была добротная мебель и полно продуктов. Соседи говорили, что Таня ворует и общается с блатными. Я ее видел несколько раз на ночном концерте в клубе "Гигант" с ворами-авторитетами.  

     Позже, в лагере, я узнал, что она воровка в законе, или по-блатному - "воровайка". В преступном мире пользовалась большим авторитетом.

      
    Ехали до Котласа два с половиной дня. Приехали утром, опять тупик. Передали нас конвою пересылки. Повели к воротам тюрьмы, по четверо. Сделали обыск надзиратели.

     Заходим в зону, где несколько больших бараков, заполненных заключенными. Кругом зо­ны, в два ряда заборы из колючей проволоки, по углам вышки, где стоят солдаты с пу­леметами. В одном ряду забора, вместе с колючей проволокой, вмонтированы голые про­вода на изоляторах, по которым проходит электрический ток. Говорят, что днем отклю­чают, а на ночь включают. С вышек и со столбов на заборы и запретную зону направлено с десяток мощных прожекторов.

     После обыска нас повели в баню. Некоторых мужиков бла­тные "пошерстили", то есть обобрали. У кого были ценные вещи – пиджаки и сапоги, заме­няли на старые, говоря, что в лагерях все равно отберут. Ко мне не подходили, у меня была защита: "Ворона" и "воровайка" Татьяна, по кличке "Бомба". Я ее спросил, почему у нее такая кличка? Она ответила, что бывает взрывной, психованной.

    Здесь по баракам мы ходили свободно.

    Правда, женский барак был отдельно, огороженный забором с про­ходной, где сидела надзиратель - женщина. Днем женщины ходили по общей зоне, а на ночь их загоняли в свой барак.

   Вечерами была поверка, где нас считали. Иногда, если не сходилась численность, проверяли несколько раз.

     
   Пробыли мы в пересылке шесть дней. На седьмой стали вызывать на этап. 

   Нас, ярославцев, собрали всех, которые шли нашим этапом. Вывели из зоны пересылки. Принял нас другой конвой и повели на пристань.

    Котлас стоит на Северной Двине, при впадении в нее реки Сухоны. Нас подвели к барже, по одному сажали в два трюма, и запирали.

     
    Подо­шел буксир, и мы поплыли. На катере и на палубе баржи находилась охрана с овчаркой.

    Плыли по Сухоне против течения довольно медленно.

    В пересылке нам дали сухой паек: триста грамм хлеба, кусок воблы и маленькую пачку концентрата каши на двоих. На бар­же позавтракали, воду брали из реки ведром на веревке. В туалет можно было ходить по одному, он был на палубе. Везде стояли конвойные с автоматами. Но мне кажется, о побеге никто не думал. Была надежда на амнистию. Скорее бы в лагерь. Один из конвои­ров сказал, что нас везут в местечко Пороги, где большой лагерь, пока первый -"Опокстрой".

      Река Сухона протекает по Вологодской области. Большая по длине и ширине, но к концу лета из-за спада воды мелеет и становится несудоходной. В местечке Опоки, Велико-Устюгского района, есть несколько порогов и извилин русла. Поэтому там решили воздвигнуть плотину, чтобы поднять уровень воды в реке. Так возник самый крупный лагерь Вологодщины – «Опокстрой», состоящий из двух лагерных участков.

       Центральный лагерь находился в местечке Опоки, а вспомогательный в селении Прилуки. На обоих участках насчитывалось около пяти тысяч заключенных: мужчин и женщин, политических и уголовных,  которые в те времена содержались вместе.

    

Объяснительная записка к годовому бухгалтерскому отчету о финансово-хозяйственной деятельности Управления строительства и лагеря Опокского гидроузла за 1945 год.
      Не ранее 1 января 1946 г.
      Совершенно секретно.
      I. Состояние лагеря
      В 1945 г. полностью закончено строительство лагерного участка № 2, расположенного в 1-2 км от стройплощадки в составе 8 жилых бараков, бани, прачечной, кухни, изолятора, амбулатории и конторы.
      С ноября месяца организована дополнительная подкомандировка в Полдарском леспромхозе в отведенном бараке на 100 чел.
      Все лагерные подразделения Строительства на 1-ое января 1946 года располагают 6402 кв. метрами жилой площади, на которой фактически проживает 3205 человек. Средняя норма - 2 кв. метра на человека - выдержана полностью.
      Все лагерные подразделения имеют в своем составе бани-прачечные, кухни, амбулатории и другие коммунально-бытовые здания. В лагерном участке № 1 к 1 января закончена пристройка к клубу на 150 мест, которая одновременно служит и как столовая.
      В 1945 году в лагерь Строительства прибыло 3323 человека.
      Убыло за год 2795 человек, из которых освобождено по сроку 443 человека, по амнистии - 1616 человек, этапировано в другие лагеря 480 человек, умерло 253 человека и бежали 3 человека (возвращено 2 человека).
      В начале 1945 года заболеваемость и смертность среди заключенных имела большие размеры (больных на 1.1.45 г. было 1386 человек, или 57% ко всему списочному составу лагеря, умирало до 25 человек в месяц).
      Принятыми мерами: своевременной госпитализацией, резким улучшением питания, организацией ОП и взятием под медицинское наблюдение каждого заключенного - Строительству удалось резко снизить заболеваемость и смертность среди заключенных.
       В IV квартале, в связи с сокращением лимита дополнительных продовольственных пайков, наметилась некоторая тенденция к ухудшению физического состава лагеря. 

 Источник:  http://www.booksite.ru/fulltext/vel/iky/ust/iug/10.htm

Буксир подогнал баржу к небольшому пирсу, нас высадили, и конвой повел на центральный лагерный участок. На вахте нас стали обыскивать и по личным делам приняли надзиратели и начальник ВОХРа. Ввели в зону, отправили в баню и прожарку, затем - карантинный барак в особой зоне.

      Всего было: два этапа из Орши с "западниками" и бендеровцами, два этапа из Симферополя, несколько этапов из Москвы и Ярославля. Были и местные:   архангельские и вологодские.

     Три дня мы находились в карантине. За это время нас проверила медицинская комис­сия, которая определила нашу трудоспособность по состоянию здоровья.

     Нарядчик и комендант распределили нас по бригадам и соответственно по баракам, где жили эти бригады. Леонид ушел в мехколонну как специалист. У меня профессии никакой не было и меня направили на общие работы в бригаду москвича Меньшикова.

     Когда бригадир привел нас в барак, где размещалась его бригада, там я встретил еще одного знакомого - Виктора Маслова, который учился в Ярославле в ремесленном училище вместе с соседом по дому Лешей Мазиловым. Виктор бывал у него дома, там и познакоми­лись. Это было хорошо.

      Виктор жил на Перекопе, где была самая сильная воровская ма­лина. Он с детства воровал, слыл "золотым" карманником. Воровал на пару. Пальцы ис­куснее, чем у ювелира, мог вытащить любой бумажник, или "лопатник" по-воровскому, разрезать сумочку или карман. Для этой цели у них было с собой лезвие безопасной бритвы - "мойка".

     Работали в трамваях, где всегда было тесно и сутолока. Он вытас­кивал, тут же добычу передавал напарнику, по-блатному "отдавал пропаль", тот вып­рыгивал из трамвая. Поймать его с рукой в чужом кармане или добычей было почти нево­зможно. Так воровал он несколько лет. Но по пьянке, как он говорил - "бес попутал", пошел на другое "дело". Где и был с поличным взят милицией. Вместе с ним по делу проходили: девушка Маша, малолетка «Прилепа» и вор в законе по кличке "Харчо", которые тоже находились в этом лагере.

     Барак был до половины зарыт в землю, узкие рамы, в которые вместо стекол натянута лакоткань. Крыша покрыта толью. С торцов барака были входные двери, посередине барака перегородка. Внутри были двухэтажные нары, спаренные на четырех человек с узкими проходами, а иногда вообще сплошные. В нашем бараке были на четверых человек.

     Длина полубарака метров шестьдесят. Посередине метра три шириной - проход. В центре большая бочка-печка, которую топили дровами. Мы их приносили со стройки или дневальный доставал в зоне около кухни. Кое-где в бараках были столы, но очень редко. У двери, обычно, стоял деревянный бак с водой, которую приносил дневальный.

     В карантине выдавали спецодежду: гимнастерку, галифе, пилотку, бушлат или шинель. Все армейское, с дырами от пуль, иногда зашитые. Все очень старое и ветхое. На ноги дали "чуни": подошва из автопокрышки, а бока из толстой кордовой или прорезиновой ткани. Давали портянки.

    Постельных принадлежностей не было. Свои гражданские шмотки сдали в коптерку, то есть на внутренний склад.

    Гражданскую одежду в лагере носить запрещалось, за это наказывали. На вахте в гражданской одежде не выпускали за зону. Но "блатные" и "придурки", лагерная обслуга, их носили.

    Для принятия пищи завели деревянные ложки и квадратные  "котелки" из фанеры или тонких досок.

Опоки

    
     Лагерный участок в Опоках находился на высоком месте, на берегу Сухоны, и занимал гектаров десять. Вокруг лагеря-четерехугольника была в два ряда колючая проволока, в междурядье метра четыре шириной, располагалась полоса земли, тщательно взрыхленная летом граблями. Заборы из колючей проволоки были высотой пять метров. По периметру забора, по углам и в середине было восемь вышек, высотой метров девять, где стояли стрелки с пулеметами и автоматами. На столбах и вышках мощные прожектора. На случай отключения электроэнергии была своя дизельная электростанция.

    На территории лагеря находилось двенадцать бараков. Восемь в мужской зоне, четыре - в женской. Была кухня, санчасть. Отдельно два небольших барака - больничка. В одном углу, недалеко от вахты, баня с прожаркой. В другом углу, за отдельной проволокой, БУР - барак усиленного режима, и немного в стороне изолятор или "кандей". Недалеко от вахты стоял административный барак, где были кабинеты начальников лагеря и культурно-воспитательной части, КВЧ. Был там и самый страшный кабинет оперативника или "кума", то есть следственный отдел.

     Утром в шесть часов слышался тройной гудок, это - подъем. Летом на улице, зимой в бараке стояли заполненные водой длинные умывальники с двадцатью сосками. Туалеты были на улице с множеством "очков". Умывались без мыла, чисто символически и утира­лись полой гимнастерки. Затем по бригадно шли к кухне, где в четырех окошечках в свою посуду получали кашу грамм двести или вермишели.

    Помощник бригадира, до этого, с двумя крепкими ребятами, в хлеборезке получали на бригаду хлеб по пятьсот грамм.

    Зав­трак проходил быстро. По куску хлеба оставляли на обед. До вечера в бараке хлеб было оставлять опасно, дневальный за сохранность не отвечал и уходил из барака то за во­дой, то за дровами.

    В семь пятнадцать раздавался набат. Это нарядчик бил в рельс, подвешенный возле вахты. Все по бригадно выходили из бараков и строились напротив ворот.

    Место работы - стройка канала.

    До выхода заключенных вся территория, где бу­дут проходить работы,

оцеплялась стрелками охраны, проверялась, выставляли посты по всей зоне.  

    Начальник конвоя подходил к воротам вахты, нас по четверо выпускали, пре­дварительно обыскав. Состав бригады был написан на фанерке в алфавитном порядке. Бригадир подходил к начальнику конвоя, тот по фанерке зачитывал фамилию, мы отвечали имя, отчество, год рождения, статью, срок и нас запускали в рабочую зону.

    После мужских бригад выпускали женские. Работали вместе. Бригадир вел бригаду получать инструмент, затем шли на место работы.

    Бригада Меньшикова, в которую я попал, работала в земляном забое высотой около четырех метров. Около забоя стояли тачки или как их называли машины «ОСО» - две ручки, одно колесо. Ломами и кирками вгрызались в землю, лопатами грузили тачки и отвозили их в полотно плотины.

    Стройка была ответственная и очень нужная, так как при спаде воды нарушалась связь между городами Вологодской области, а железная дорога была в ста двадцати кило­метрах.

    Начальником стройки был полковник Лисица, крупный мужчина с золотыми зубами. Носил кожаный реглан и белые бурки. Строгий и злой человек, на устах всегда четырехэтажный мат.

    Начальником Опокского лагерного участка был подполковник Перов, среднего роста. Доброй души, по-лагерному - «человек»,  и играть на него блатные не разрешали.

     В Прилуках властвовал капитан Анастасенко, крикливый и недоброжелательный.

     Впритык к земляной насыпи две плотницкие бригады рубили ряжи с широкими воротами посередине. Ряжи рубились из шестиметровых брусьев, вдоль и поперек устраивались ба­нки два на два метра. Бревна крепились в венец и металлическими скобами. В банки, по широким трапам, на тачках возили большие камни и сбрасывали их туда.

    Основное русло Сухоны проходило около трехсот метров в стороне. Работали в тесноте, как в муравей­нике.

     Привыкал к работе трудно. На руках появились мозоли. Болела спина. Слабаков там не жалуют. Бригадир и его помощник на меня стали покрикивать. Пришлось идти за помощью к блатным.

     Пришел к "Вороне", там сидела Татьяна. Она спросила, что со мной, почему я плохо выгляжу? Я ответил напрямик, что тяжело на работе и конфликт с бригадиром. Зашли в барак "Харчо" с Виктором Масловым. Все настоящие урки, то есть "воры в законе", в лагерях не работали. Числились в бригаде, выходили на стройку и там перекантовывались: сидели у костра в холода или искали другое теплое место. Играли в карты и тискали баб.

     Они послали "Маслеху" за моим бригадиром. Меньшиков пришел в барак и увидел, что я сижу на топчане "вора в законе". Я чувствовал, бригадир испугался. Я ему никогда о них не говорил.

     Они сказали, что с завтрашнего дня он должен давать мне самую легкую работу и самую большую пайку. Меньшиков обещал все сделать. Особо агрессивна с ним была Татьяна. Потом Виктор повел меня в другой барак и познакомил с ярославским во­ром по кличке "Лиса". Это был Александр Введенский, сын репрессированного священни­ка.

     
     Наконец долгожданная амнистия. 

     Утром, на разводе, когда все бригады стояли у вахты, работник КВЧ с помощью рупора зачитал указ об амнистии в ознаменование Победы над фашистскими захватчиками.

     Под амнистию попали двадцать процентов: осужденные в первый раз на срок до пяти лет, дезертиры, беременные и "мамки" - женщины имеющие в лагере детей. Амнистии не подлежали все политические по статьям 58 и 59-3, а также за грабеж и бандитизм, экономические по закону от 7.08.1936 года - кражи и т.п., и рецидивисты, то есть неоднократно судимые за те же преступления.

     После прочтения указа раздались не аплодисменты, а всеобщий свист. Все заключенные жили надеждой на амнистию. Пусть не освобождение, но хоть снятие половины срока.

     В этот день работали мало. Бригадиры, десятники и прорабы почти не заставляли трудиться.

     Многие ожесточились.

     У каждого в душе была какая-то надежда. Но некоторые собирались на волю. Из нашей бригады освобождались семь человек. Из моих знакомых никто под амнистию не попадал.

     Бригадир Меньшиков стал относиться ко мне лучше, но вмешательство блатных в мою судьбу ему явно не понравилось. Но он их боялся. Дал мне легкую работу. Я стал наращивать трапы для тачек. Для этого ходил за досками к складу пиломатериалов и там по разнарядке давали немного досок и гвоздей. То есть работа была "кантовочная". После работы ходил по баракам к своим знакомым.

     
     В бараках было множество клопов. Ночью, несмотря на усталость, спали плохо. Клопы жгуче кусались. Ждали теплой погоды, чтобы можно было немного поспать на улице возле барака. Правда, надзиратели во время ночных обходов, загоняли в барак обратно.

     После амнистии участились чп. В одну из ночей в соседнем бараке на балке повесили Ермакова, который в Симферополе, во время оккупации, работал заместителем начальника полиции.

     
     Прошел май. В июне улучшилась погода, стояли солнечные дни.

     
     Опишу один день полностью. Утром в шесть часов по гудку подъем, потом туалет, за­тем с шести тридцати до семи пятнадцати завтрак, то есть с самодельными маленькими "котелками", мы их называли "парашами", шли бригадами к раздаточному окну кухни, про­тягивали емкости и получали двести грамм жидкой каши или вермишели. В бараке нас ждал хлеб, пятьсот грамм. Горбушек по объему было мало, в основном, серединки и за­ветная мечта каждого получить горбушку. У кого хватало терпения, половину хлеба оста­вляли на обед или брали с собой на работу. Затем раздавался гонг, по бригадно строи­лись напротив вахты у ворот и, после «шмона», выходили в зону оцепления на место ра­боты. До двенадцати часов работали. Затем гудок на обед и на поверку. Ходил началь­ник конвоя с несколькими охранниками и проверял численность бригад. Привозили обед. Меню одинаковое: по кукурузной запеканке грамм по сто - сто пятьдесят. Четыре раза куснуть. Перерыв минут тридцать. Затем бригадиры гонят на работу. Работаем до пяти тридцати. Долгожданный гудок об окончании работы. Прораб у бригадира принимает вы­полненный дневной объем работы. От этой производительности зависит завтрашний про­довольственный рацион, но в основном от воли бригадира. Бригадники собирают инст­румент и несут в инструментальную для сдачи. По бригадно подходят к вахте. Надзира­тели производят обыск - ощупывают от лодыжек до головы, подозрительных заставляют снимать обувь. Но пронести-то нечего. Денег нет, хороших тряпок тоже. Да и мало во­льнонаемных ходит в зону оцепления - только два прораба. Идем в свой барак. Иногда умываемся, но очень редко. В шесть-семь часов ужин. Берем свои емкости и к «раздатке». Черпак супа жидкого и прозрачного и без мяса. Мяса в этом лагере не давали никогда, масла и сахара тоже. В бараках ждет некоторых дополнительное питание. Если кто пере­выполнит норму, то по воле бригадира еще сто грамм хлеба и запеканка. Но на земляных работах это невозможно, таких было единицы. Во-первых, норма была очень большая и честно невыполнимая. Все зависело от взаимоотношений бригадира и прораба. У нас про­раб был по фамилии Мушта. Иногда немного приписывал, тогда выполняли, а если нет, то бригада сидела на скудном пайке.

     Я стал получать дополнительные.

    Заходил Леонид, всегда что-нибудь приносил. Он работал в слесарной мастерской, для вольнонаемных мастерил зажигалки, и продавал их. Жил он значительно лучше и помогал, чем мог. Был и я у него в бараке. Клопов у них было меньше. Вся их спецовка была промаслена и пахла мазутом.

     Приходил Виктор Маслов, и шли в барак к Саше Введенскому. Он играл в карты, и ему отчаянно везло. Он нас тоже подкармливал. Так и перебивался.

     
     Втянулся  в  работу. Но  есть  хотелось всегда. Хотя  это  были  только   цветочки, а ягодки были впереди.

     
     Из крымского этапа было много женщин, которые работали в немецких борделях, открытых в крымских городах. Их всех осудили, как изменников Родины. В июне стало жарко, раздевались до пояса, дальше было неудобно, трусов не было, носили кальсоны. "Шоколадницы" ходили почти нагишом. С ними можно было делать все, что захочешь. Правда одну изолировали и отправили. У нее оказался сифилис.

     Но работягам было не этого. Недоедание давало себя знать. Некоторые, в основном, западники, стали ходить по помойкам около кухни. Собирали отбросы и что-то себе варили, но это была видимость утоления голода.

     "Лиса" и "Малеха" вводили меня в мир "блатных". Но в карты я не играл. Блатные из их окружения подносили ко мне в своих руках колоду карт и предлагали подснять. Я знал эти уловки и отказывался. Если подснимешь колоду карт - обязан играть.

     У меня появилась сила воли, я огрубел. Много узнал. На рожон не лез, но никого и ничего не боялся.

     В бригаде у нас был слабый парнишка по кличке "Чекушка", Игорек Черепанов, безобидный человечек. Он ослушался бригадира и тот его два раза ударил. Заступиться за него было некому, да и бригадира все побаивались.

     В июне, в одну из ночей, раздался громкий крик, с каким-то хрипом. Мои нары были недалеко от угла в бараке, где стоял топчан бригадира Меньшикова. Все вскочили с нар, спросонья не осознавая, что случилось.

     Оказалось "Чекушка" нашел топор в зоне и ударил спящего бригадира по голове. Много было крови. Меньшиков хрипел, но был жив. "Чекушку" схватили, отняли топор. Это сделали "шестерки" бригадира. Прибежали надзиратели. "Чекушку" отвели в изолятор, а бригадира отнесли в больничку.

     На другой день нам назначили нового бригадира, москвича Дмитрия Кастрюлина. Сидел он уже девять лет, оставался один год. Несмотря на долгое пребывание в лагере, он был человечным, или "человеком" - это высшая лагерная оценка души, поступков, за мя­гкость характера, выраженная в доброте к окружающим людям.

     Ему на вид было лет пять­десят. Одутловатое лицо, мешки под глазами и всего четыре зуба во рту. В те времена стоматологов в лагерях не было, и зубы никто не вставлял. Мы, молодые звали его дядей Митей. Старые лагерники считали, что нашей бригаде повезло. Зная его доброту и оте­ческую заботу, многие просились в его бригаду, но нарядчик не переводил. У дяди Мити были хорошие взаимоотношения с нарядчиками и прорабами, комендантом и начальством. Бригада стала всегда получать дополнительное питание, не очень загружалась работой.

    
     Наш лагерь был строгого режима. Письма разрешалось отправлять по одному в месяц. Жесточайшая цензура. Если написал что-то о работе, о питании, о режиме, то в лучшем случае вычеркивали, в худшем - уничтожали.

     В конце июня нашу бригаду и две другие отправили на второй участок в Прилуки. Туда попали и два моих товарища Виктор Маслов и Саша Введенский.  

     Прилуки находились в пяти километрах от центрального участка. Две бригады работали на лесоповале, одна на вывозке древесины и одна на пилораме. Наша бригада попала на пилораму.

     Через несколько дней меня вызывают на вахту.

     О, радость! Приехала тетя Клавдия. Ра­зрешили свидание.

     На вахте была специальная комната с зарешеченными окнами. Тетя Клавдия пришла к вечеру, когда я вернулся с работы. Часа три мы были вместе. Она при­везла мне продуктов и бабушкино благословение с крестиком.

     Когда меня арестовали, бабушка очень переживала и заставила тетю Клавдию поехать ко мне, а это не близко, да и жизнь была еще очень тяжелая. В конце 1945 года бабушка умерла. Крестик ее я носил года два, но в бане оборвался шнурок и он упал, провалившись в щель для стока воды. Я переживал эту потерю и чтобы

ее компенсировать наколол на спине крест с распятым Христом.

     На другой день тетя Клавдия уехала, передачу ее я сдал в каптерку. Обычно в лагере, при получении посылки или передачи, половину содержимого отдается ворам, иначе потеряешь все и даже здоровье.

    Участок был другой. Воры и урки тоже другие, но "Лиса" и "Маслеха" были в авторитете и от меня отцепились.

     В Прилуках мы сразу поселились вместе и все делили поровну. Два месяца мы "гужева­лись", добавляя к скудному пайку. Варили даже кашу с маслом. Были хорошие сухари, сахар.

     Но потом...

     В начале сентября я грузил автомашину бревнами. Одно, верхнее соскочило и ударило мне по левой ноге. Я упал, через несколько минут поднялся. Боль в ноге была, но я смог на нее встать, и благо пилорама была рядом с зоной, кое-как добрался до вахты в сопровождении бригадира. Меня пропустили в зону, направив в санчасть.

     Осмотрев мою ногу, которая опухла и посинела выше ступни, "лепком" сказал, что простой ушиб и перелома нет. Я попросил на несколько дней освобождение от работы, он отказал. На другой день утром я сказал бригадиру, что с такой больной ногой я рабо­тать не смогу. Он разрешил остаться в зоне и снова сходить в санчасть - нога еще больше опухла.

     Начальником санчасти была вольнонаемная, жена начальника производства в Прилуках. Некто Кривенко, как звать не помню, да и нам запрещено было обращаться по имени-отчеству,  а только -  "гражданин начальник". 

     После развода нарядчик Семен вместе с надзирателями обходил бараки и проверял, кто остался в зоне. Он присутствовал на разводе, знал численность бригады. Бригадир, уходя из зоны, говорил кто болен. Он с утра заходил в санчасть и там ему давали сведения о наличии больных.

     Когда он заскочил в барак, то увидел меня, а он знал, что у меня освобождения от работы нет.

    Они заставили меня собраться на работу. Я показал больную ногу, на сгибе внизу была опухоль и посинение.  Они сказали, что я симулянт.

     Идя к вахте, мы проходили мимо санчасти, и у двери я увидел начальницу. Я попросил ее осмотреть ногу. Около ступенек крыльца я разулся. Она взглянула и сказала, что ничего страшного нет, я могу работать.

     Меня нарядчик с надзирателем вытолкнули с вахты в зону оцепления. Я поковылял в свою бригаду.

    Дядя Миша сказал:

- Сиди и поста­райся не попадаться на глаза прорабу.

    Закончился рабочий день и нас повели в зону.

    Я спросил бригадира, что делать дальше.

   Он сказал:

- Пойдем к начальнику лагеря.

    В зоне у него была контора, где был кабинет. Но принимал он заключенных один день в неделю. День был неприемный.

    Кастрюлин сказал:

-  Пойдем, попробуем прор­ваться.

     Перед входом в кабинет была комната, где находились надзиратели.

    Мы вошли туда и спросили:

- Можно пройти к капитану Атанасенко?

Но его не было. Затем он пришел, и бригадир попросил его, в виде исключения, принять нас. Он кивнул головой, прошел в кабинет.  Мы - за ним.

     Невысокого роста, рыжеватый, лет под пятьдесят, всегда хмурый. Бригадир рассказал капитану, в чем дело, я разулся и показал ногу. Он покачал головой и сказал, что нога конечно больная. Вызвал нарядчика и начальника режима и сказал, чтобы меня отправили на центральный участок в больницу, где был рентген.

     Мы с бригадиром пошли в барак. Мне не хотелось уезжать из Прилук. Товарищи сказали, что все к лучшему. Положат в больницу и несколько месяцев "прокантуешься", то есть не будешь работать, ну и нога заживет.

     На другой день с вещами: котелком и ложкой, в сопровождении стрелка меня отправи­ли в большой больничный комплекс, состоящий из нескольких зданий: амбулатории, лабо­ратории, операционной, аптеки, инфекционной, морга. Была своя небольшая баня и про­жарка, кухня и столовая. В трех бараках стояли топчаны, где лежали больные. Давали простыни и одеяла, очень застиранные, перештопанные, но все-таки это было постельное белье. Дали по полотенцу, на умывальниках лежали небольшие кусочки мыла. На обоих же участках были только голые нары.

     Главным врачом был заключенный, осужденный по 58 статье, то есть политический. Сербаев, хирург от Бога, золотые руки. 

Сербаев Михаил Никифорович

Родился в 1906 г., г. Санкт-Петербург; врач. Проживал: ст. Обозерская Плесецкого р-на.
Приговорен: Архангельским областным судом 24 мая 1938 г., обв.: по ст. 58-10 УК РСФСР.
Приговор: к лишению свободы сроком на 10 лет. Реабилитирован 1 апреля 1960 г.

Источник: Поморский мемориал: Книга памяти Архангельской обл.

    В окрест ста километров все местные начальники старались делать операции только у него, да и своих близких привозили. С виду суровый, но человек доброй души. Хорошо относился к нашему брату, но без наркотиков работать не мог. Начальство это знало, но смотрело сквозь пальцы - заменить его было некому.

     Меня сдали на вахте. Я направился в больницу с сопроводительным заключением прилукских "лепкомов" о моей ноге. Попал сначала к доктору Аршинникову, гиганту двухметрового роста. Он осмотрел мою ногу, стал поворачивать, мять и сгибать. Определил, что у меня сломана мышелковая кость, соединяющая стопу с костями голени. Потом повел на рентген, сделали снимок. Его диагноз подтвердился. Перелом этой косточки со смещением на два милиметра.

     Отвели в баню, прожарили и сменили нательное белье. Положили в хирургическую палату. На ежедневную поверку на улицу не выгоняли. Надзиратели считали нас на местах в бараке.

   На другой день, на обходе, Сербаев посмотрел мою ногу в месте перелома, рентгеновский снимок и сказал, что будем в пятку ставить костыль и на растяжной станок, чтобы вытянуть ногу, сместить на два миллиметра и поставить гипс. Я промолчал. Сосед рядом лежал как раз на вытяжке.

      С другой стороны лежал "мастырщик", который хвастал, что за восемь лет нахождения в лагере не работал ни дня. Показал опухшую ногу серого цвета. Он протыкал ногу иголкой или шилом, но неглубоко. Пропитывает нитку налетом, который образуется на зубах, а мы зубы никогда не чистили. Иголкой протаскивает нитку. И нитку оставляет на несколько дней. Образуется опухоль с инфекцией, которая долго не заживает. Его помещают в больницу и так без конца.  

     Таких было немало. Некоторых судили за члено­вредительство и добавляли срок. Были случаи гангрены. Но этих людей ничего не останавливало.

    Соседи мне посоветовали к концу дня, когда Сербаев будет в кайфе, сходить к нему. Рядом с операционной у него была небольшая комната, где он жил.

     Я постучал в дверь, он открыл и жестом пригласил пройти вглубь. Для лагеря это была чистая, прибранная комната с настоящей кроватью, на тумбочке стоял радиоприемник.

     Говорил я. Он молчал. Просил не делать вытяжку и не ломать снова ногу. Он сказал, что я могу стать инвалидом, если этого не сделать. Я сказал, что срок у меня только начинается и мне терять нечего. Инвалидность мне только пригодится. Он согласился, похлопал меня по спине, ладно мол, иди, только молчок. Я вернулся в свою палату.

     Доктор Аршинников запретил мне ходить. Сказал, что мне прописан постельный режим и дал самодельные костыли.

     На другой день в соседней палате обнаружил бывшего бригадира Меньшикова. Он остался жив. Остался глубокий шрам вдоль правого уха и косил правый глаз. Отделался он благополучно. А "Чекушке" добавили еще пять лет и отправили в Вологду на пересылку.

      Днем после поверки походил на костылях по санзоне. Нога болела, но было терпимо. Опухоль немного спала. В палатах было тесно, но стояла солнечная погода и ходячие выходили из барака. В общую зону ходить воспрещалось. День казался долгим.

     Ни книг, ни газет в лагере не было. Соседи по палате мечтали как можно дольше пробыть в больничке.

     В палате оказались два интересных собеседника: Андрей Иванович Бульдо, высокий мужчина лет шестидесяти из Питера. Доктор философских наук, профессор Ленинградского Университета. Отбывал свои десять лет за антисоветскую деятельность. Отсидел половину срока, но в начале 1945 года его вызвали в спецчасть и под расписку объявили, что добавили пять лет, а за что конкретно не сказали. Он с этим смирился, был большим оптимистом, писал несколько раз о помиловании в Верховный Совет и лично М.И.Калинину и ожидал освобождения. Лежал после операции - удалили "аппендикс", как он говорил. Но швы плохо срастались, и находился в больнице уже четыре месяца.  

     Первую ночь я спал беспокойно и, проснувшись, увидел, что Андрей Иванович занимается гимнастикой.   Поэтому-то швы расходились и долго заживали.

     Другой собеседник - Иван Евдокимович Пугачев, бывший начальник крупной стройки в городе Чапаевске. Окончил два института: строительный и юридический. Осудили как злостного "вредителя, подрывающего политическую и экономическую мощь Советского Сою­за". Лицо в веснушках, на правой щеке родимое пятно.

    Расспросил меня за что осудили и сколько дали. Я ему все подробно рассказал. Он сказал, что по существующему зако­нодательству меня не имели права судить по 58 статье, как несовершеннолетнего. Пред­ложил написать жалобу на пересмотр. Я согласился. За день написал на имя Генерально­го прокурора Горшенина. Трудность была в отправке, официально отправлять было нель­зя. Оставалась одна возможность - вынести на волю и через гражданских отправить в Москву.

     Я знал, в каком бараке живут механизаторы, и после прибытия бригад в зону попро­сил одного зека позвать Леонида Лаврентьева. Он тут же пришел. Обиделся, что я не сообщил ему, что нахожусь в больничке. Я его успокоил, сказав, что только второй день нахожусь здесь. Он сходил к себе в барак, принес немного хлеба и луковицу.

     Я ему рассказал, что надо отправить в Москву жалобу. Он без колебаний согласился. Но на вахте при выходе тщательно обыскивали. Он меня успокоил, сказав, что за ним в зону, иногда заходит вольнонаемный механик, которого на вахте не обыскивают. Леонид обслуживал и ремонтировал дизельную электростанцию, которую включали при перебоях сетевой электроэнергии, идущей от линии электропередач. Через два дня моя жалоба была отправлена.

     На территории больнички был барак, где лежали больные женщины, в отдельной комнатке находилась надзирательница, которая должна за ними смотреть. Она была местная,  часто уходила домой, и больные гуляли свободно.

     На четвертый день увидел Татьяну, идущую к женскому бараку. Я ее окликнул. Она, увидев меня, обрадовалась. Подошла ко мне и даже обняла. Спросила, что со мной и давно ли я здесь. Я ей все подробно рассказал. Посидела со мной около часа.

    Доктор Аршинников, увидев нас вместе, спросил, откуда я знаю эту симпатичную, но опасную женщину. Я сказал, что мы в Ярославле рядом жили, а с ее сестрой я учился в одном классе.

    Татьяна от меня пошла в женский барак, где лежала Нелли, воровка, которая перерезала себе вены, чтобы ее не отправили на этап, который уходил из нашего лаге­ря. У нее был лагерный роман с Димкой "Красюком",  вором в законе из Рыбинска.

     27 сентября, к вечеру, пришли меня навестить Леонид и Татьяна. Поздравили с днем рождения. Принесли немного сала, хлеба, два яблока и пузырек спирта. Мы немного вы­пили. В палату заглянул доктор Аршинников, сделал вид, что ничего не заметил, только спросил - по какому поводу? Татьяна ответила, что мне исполнилось восемнадцать лет.

     Доктор пригласил нас к себе. У него в конце барака был небольшой закуток, где стоял топчан с постелью и тумбочка. От палаты его отделяла фанерная перегородка. У него было грамм сто спирта и мы еще выпили. Он усиленно ухаживал за Татьяной.

    Время бли­зилось к отбою и Леонид с Татьяной ушли, так как должна быть вечерняя поверка. Док­тор сказал, что Татьяна, несмотря на ее вульгарность, ему очень нравится, он ей это говорил, но она сказала, что у них ничего не получится. А почему он не понял.

      Я ему объяснил, что она воровка в законе и любить "фраера", то есть простого мужика, не имеет права. Таков воровской закон. Если она его нарушит, то ее ждет жестокое нака­зание. Он был очень огорчен. У нас в больничке были молодые медсестры и я ему посоветовал заняться ими, как это делал Сербаев.

     Наступил октябрь.

    Хлеб был плохой, но стал еще хуже. В муку добавляли кукурузу. В кашу тоже. Запеканки, если их давали, тоже были кукурузные. На первое стали варить щи из зеленых, с темными пятнами листьев капусты. Вместо каши готовили вареную брюкву или турнепс. Работяги стали возмущаться. Отказывались выходить на работу. Отказчиков избивали и выгоняли силой.

     Стало холоднее и пошли дожди. Просушить верхнюю одежду было негде. Ночами по бригадно сушили в пожарке по очереди, выпадало один раз в неделю. Но если отдать в сушку бушлат или шинель, то спать приходилось на голых нарах.

     У нас, в больничке, по отношению к зоне, было хорошо.

     Костыли доктор забрал - пона­добились другому, ходи, говорит, так. Наступать левой ногой было больно, но терпимо. Большее время я сидел или лежал.

    У Андрея Ивановича и Ивана Евдокимовича в прошлом была интересная жизнь, и они умело рассказывали. Время проходило незаметно.

    Лекарств мне никаких не давали. Иногда медсестра, если у нее хорошее настроение, даст витаминку. К пайку привыкли, но регулярное недоедание организм ощущал всегда. Мне изредка, все-таки, что-то приносили.

     В октябре, в один из холодных дней, в зоне оцепления работяги окружили начальника стройки - полковника Лисицу и стали жаловаться на плохое питание, рваную одежду и обувь, плохую работу почты. Он сказал, что это кратковременные трудности, просто вовремя не завезли продукты и одежду, но на днях все наладится. На воле сейчас живется плохо. Его объяснения встретили дружным свистом, криками. На помощь ему из зоны выскочили надзиратели, конвоиры с овчарками. Работяги разошлись. Это было стихийно,   неорганизованно.

     Сербаев мне сказал, что в начале ноября он меня выпишет - в палате нужны места. Инфекционное отделение было забито - началась дизентерия и несколько человек умерли. Каждый день кого-то относили в морг, и мы к этому привыкли. Но эпидемий пока не было, бог миловал.

    В начале ноября была медицинская комиссия, где были два врача вольнона­емные, и меня выписали на работы с применением легкого труда и не связанных с ходьбой. Кончилась моя вольготная, нетрудовая жизнь.

     Снова общая зона. Пришел за нами нарядчик Вилков и стал нас распределять по бригадам. Я ему показал свою ногу - опухоль еще оставалась. Он сказал, что сидячей работы у него нет, и я пойду на общие работы.

     Попал я в бригаду Корнева, сурового мужика, из вологодских. Бригада работала вне зоны оцепления, строили для ВОХРа барак и баню.

    Выходили на работу в семь часов. На вахте нас принимал специальный конвой с собакой, и один километр нужно было идти пешком до места работы. Это недалеко, но как поведет себя моя больная нога?

    В бригаде были плотники, и от их работы зависело выполнение нормы. Бригада насчитывала тридцать человек. Шестнадцать плотников, остальные подсобники.

     Барак и баня рубились из хороших смолистых бревен в паз и замок. Мы подносили бре­вна, мох, доски. Убирали обрезки, щепу, стружки, остатки моха. Для покрытия крыш стоял станок, на котором драли дранку. Меня поставили за этот станок.

    Устройство про­стое. Закреплялась чурка. На шарнире был плоский нож, который закреплялся на толстой квадратной жердине-рычаге, на уровне пояса, и трое водили этим рычагом по чурке. Нож срезал дранку толщиной три-четыре миллиметра. Так раз за разом. Работали стоя.

     К вечеру нога распухла и разболелась. Закончился рабочий день. Конвой повел к ла­герю. Я прихрамывал и стал отставать. Поставили в хвост, последним. Ходили строем, по четверо, в ряд. Пришлось, скрепя зубы, не отставать. Сзади слышалось отрывистое дыхание овчарки. Довели до зоны. Бригадир послал в санчасть. Разулся, опухоль была небольшая, но нога болела.

     Дежурный лепком сказал, что освобождение от работы он дать не может.

- Ты только выписался из больнички, сходи к Сербаеву,  может он поможет.

    При выписке из больницы доктор Аршинников меня предупредил, что с полгода нога может опухать и болеть. Затем будет ограничение сгиба ступни. Если не будет осложнений,  боль и опухоль исчезнет навсегда.  

     К Сербаеву я не пошел, а вернулся в барак. На ужин была брюква и кусочек кукурузной запеканки.

Бригадир спросил:

- Как дела?

    Я ответил, что освобождение мне не дали.

     К утру боль утихла.

    Снова конвой. Дорога, половина пути и снова почувствовал боль в ноге. Стал немного хромать. Десятником был Саша Киселев. Молодой парень из Велико­го Устюга. Вольнонаемный. После окончания техникума сюда направили работать.

    Подошел ко мне, поинтересовался, как мои дела? Сказал бригадиру, чтобы мне дал работу полег­че. Но где ее взять?

    Встал к станку. Нога болела. Восемь часов работы стоя давали себя знать. Долгожданный съем. Конвой построил и повел. Я встал назад. Отстаю, кон­вой кричит, ругается. Собака наступает. Я почти бегу. На вахте начальник конвоя вы­звал нарядчика и сказал, что завтра он меня не примет.

    Мне нарядчик сказал:

-  Не знаю, что с тобой делать?

     Пошли по зоне, навстречу идет небольшого роста старый мужчина и обращается к нарядчику:

- Виктор, до каких пор ты будешь тянуть резину? Ты мне обещал человека.  

    Нарядчик ему:

- Вот, дядя Саша, возьми его.

    Сказал и пошел дальше.

     Я пошел с дядей Сашей. Оказалось он жил в нашей секции барака.

    Фамилия его - Зарецкий, все звали его - дядя Саша. Знаменитость нашего лагеря.

    По­движный, небольшого роста, с карими глазами довольно крепкий мужичок. Отбывал в ла­гере двадцать второй год. Когда-то был вором в законе. Потом "завязал", но "сукой" не стал, как он говорил.

    При окончании десятилетнего срока произошла в бараке ссора его с бригадиром, и он молотком проломил ему череп. Его судили, дали еще десять лет, но статья лагерная: ни амнистии, ни зачетам, ни досрочному освобождению не подлежал. Отбыв еще пять лет, опять кого-то стукнул. Ему добавили еще. Три года оставалось до освобождения.

     Человек-легенда. Он заведовал сапожной и портновской мастерскими.

     К своим подчиненным относился с отеческой заботой: не грубил, не ругался. С бригадиром он договорился, чтобы я оставался в бараке на своем месте.

    На другой день после общего развода я был на новой работе.

    Мастерская занимала половину барака. Одна входная дверь, небольшой тамбур и две двери - влево портновская, где работали восемь женщин, вправо - сапожная, там работали семь мужчин. Я стал восьмой. Дядя Саша находился у нас. Сам работал мало, в основном руководил. У женщин была звеньевая Наталья, которая крутила любовь  с дядей Сашей. Ей было около сорока, полная,  русоволосая.

     В мастерские несли все: обувь, одежду, а иногда вохровцы приносили сапоги, а зимой валенки.

     У портних были две машинки "Зингер". Одна - с ручным, другая - с ножным приводом. На них работали искусные мастерицы, которые могли сшить любое цивильное платье.

      У сапожников все вручную. Среди них тоже были умельцы - Парфеныч и Костя, которые также могли шить сапоги и туфли.

      В основном, обувь у нас была - чуни, о которых я уже говорил, у некоторых были армейские ботинки. Блатные с начальством были в ладах. Они носили сапоги, у "воров в законе" были хромовые сапоги - "прохаря". Некоторые носили и костюмы. Шиком были жилетки или "правилки", как их называли блатные.

     В портновскую приносили гимнастерки, галифе, бушлаты и шинели. Нательное белье обменивали в бане, прачки стирали и рваное приносили к нам на починку. Из трех рубах выкраивали две или одну и снова в оборот. Гимнастерки и галифе никогда не стирали. Гнили и рвались они на нас и с помощью бригадиров их меняли, но редко. Старались сами их залатать, если маленькие дырки.

     В мастерские ходили только с бригадирами или "помогалой" после работы.

     Работа у нас была ночная.

    Днем работал только Парфеныч, а в портновской - Глафира, пожилая женщина. Бригады одежду и обувь приносили в ремонт по графику, исключая экстренные случаи. Нарушающих график Зарецкий гонял, его все побаивались, исключая нас. Блатные его уважали, если им что было надо, то просили его по-хорошему.

     Была небольшая кладовка, где большее место занимала одежда и небольшой уголок был для обуви. Дядя Саша поставил меня принимать у бригад обувь в ремонт, а перед подъемом, отремонтированную выдавать.

     Дал мне блокнот для учета и карандаш и сказал: "Действуй!" В свободное время я су­чил дратву. Работали на совесть.

     Проработав несколько дней, я освоился с работой и людьми.

Пришла Татьяна, говорит:

- Еле тебя нашла. Спрашивала у нарядчика, в какой ты бригаде. Он о тебе забыл, потом вспомнил и направил сюда.

    Зарецкий хорошо знал Та­тьяну. Она ему сказала, что я - ее двоюродный брат, и он должен взять меня под свое покровительство. Он обещал.

     Костя у нас в смене был за старшего. Он кому-то из начальства шил сапоги, и в деревянном тазу в воде лежала толстая заготовка из кожи на подошву. Она была немного узка, и ее надо было растянуть. Он ее достал, положил на кусок рельса и стал бить молотком по заготовке, она раздавалась вширь.

   Костя был шутник, а я -новичок.

   Он спросил:

- У тебя есть работа?

   Я показал на дратву.

- Оставь ее пока в сторону, до утра нам хватит. А вот на вторую подошву надо сделать заготовку и раздать ее.

 Дает мне, на полном серьезе, кусок резины, толстой и узкой. Я опустил резину в тазик с водой, жду.

   Он говорит:

- Полчаса, больше не держи.

    Остальные улыбаются и молчат. Я подошел к верстаку, где укреплена рельса, положил на нее резину, взял сапожный молоток и стал бить по резине.

    Костя говорит:

- Молоток, наверное, легкий, возьми кувалдочку и бей!

    Я бью. Десять, пятнадцать минут, а толку никакого. Я все принимаю всерьез. Один из мастеров не выдержал и рассмеялся. И тут до меня дошло, что это - розыгрыш. Мне было и зло, и смешно. После этого они с месяц просили меня разбить резину на подошву.

     Иногда была нужна и шутка, и смех…

     
     Письма, по одному в месяц, пишу по очереди: то отцу, то тете Клавдии. Сам за полгода получил только одно письмо из Берендеево. Лагерь режимный, цензура жесткая, может другие письма просто уничтожались.

     7 и 8 ноября не работали, все-таки пролетарский праздник.

     В эти дни испекли хлеб без кукурузы и дали по кусочку трески. Жиров и сахара не давали даже больным. Если это не вредительство, то что же?

     Дизентерия охватила весь лагерь. Крайний к больнице барак заняли доходягами и больными. За день умирало по 15-20 человек.

     Метров в трехстах от лагеря был овраг, куда свозили из морга трупы. Тяжелая работа, плохое питание, неволя и впридачу дизентерия косили людей. Много стало дистрофиков: кожа, покрытая пупырышками и кости.

     Беда не приходит одна. Появилась цинга.

    Работа у меня была легкая. В Прилуках, благодаря тете Клавдии, я подкрепил свой организм, но здесь стал физически и морально слабеть.

    Русские привыкают ко всему. На воле жизнь тоже была не сахар, но приходила мысль, может быть нас хотят истребить? Нужно выжить.

    Я молодой и надо бороться. Оп­тимизм еще не потерян. Щи из силоса были противные, но во имя спасения жизни прихо­дилось есть и их. Даже блатные плохо жили, а им из кухни перепадало больше и лучше нашего. Посылки и передачи были редкостью.

      Из Прилук, отправленный оттуда больной, от Виктора и Саши, принес хороших шесть сухарей. Устроил трапезу. Изредка заходили Леонид и Татьяна и что-нибудь немного приносили. Я не отказывался, стыдно мне не было.

     В ноябре выпал снег и не таял.

     Привезли двести пар валенок и столько же зимних шапок. Выдавали только плотникам и расконвоированным. Остальные ходили в чунях, а на голове зимой и летом пилотки. Пилотка была двойная и зимой верхнюю часть опускали на уши.

     О побегах.

     В сентябре было тепло и сухо. Было два побега из зоны оцепления. Более двух дней их искали, а когда нашли, застрелили.

    Одного привезли. Весь в синяках, из­битый, искусанный собаками, в разорванной одежде. Его поставили на разводе перед бригадами и заставили в рупор сказать, что бежать бесполезно.

Он взял рупор, и на весь лагерь прозвучало:

- Бегите, но не попадайтесь на глаза вологодским трескаедам!

    Далее двумя ударами его свалили, и больше мы его не видели. Звали его "Косой". Фами­лию и имя не помню. Говорили, что застрелили, как к попытке бежать. Почему он так сказал?

     В местностях, где было много лагерей для заключенных, население за каждого беглеца, которого они сдадут милиции или ВОХРу, выдавали продовольственный паек. Бе­глецы были приравнены к волкам. За каждого убитого волка на территории колхоза или совхоза охотнику полагалась овца и денежная премия.

     Били в лагерях часто. У нарядчика и коменданта было двое здоровенных парней, числились они как пожарники. Они помогали избивать отказчиков от работы, картежников и других провинившихся. Не трогали только блатных,   которых боялись.

     На разводе бригад стало заметно меньше. Но и работа подходила к завершению. Оставалось доделать часть ряжей, ворота и немного углубить новое русло. Везде висели призывы - "Досрочно окончить стройку до 1 апреля", за месяц до официального срока - 1 мая 1946 года.

     В декабре, после отбоя, в нашу мастерскую пришел дядя Саша с комендантом, которого звали "Рука". У него вместо руки был протез. Он приказал нам одеться потеплее. Мы оделись как смогли. У меня - шинель, пилотка, которую опустил на уши.

     Шел снег. Нас было шестеро, из них две женщины.

    Комендант повел нас к моргу, где штабелем у стены, лежали трупы. Возле стоял наш жеребец "Чалый" с запряженными саня­ми. Из морга вышел работник. Нам сказали, что надо мертвецов погрузить на сани и от­везти на кладбище.   

     Двадцать скелетов.

     Одеты в отребья, босые. К правой ступне, про­волокой прикручена фанерная бирка с номером, написанным химическим карандашом. Трупы были легкие, но каждого брали вчетвером, боялись рассыплется, а женщины помогали ук­ладывать в сани. Погрузили, веревкой посередине привязали к бокам саней и повезли к вахте. Вышли двое надзирателей: один с талмудом, который пересчитал трупы и записал, другой стал прокалывать в области живота каждого мертвеца штыком. За воротами нас ждали два вохровца с собакой и автоматами. Возчик тронул "Чалого" и мы тронулись.

      Кладбище было рядом с зоной, туда был направлен прожектор, да и свет других лагерных проже­кторов тоже падал туда. Остановились у обрыва. Внизу был овраг.

     Мы ожидали, что нам дадут лопаты, кирки и мы будем закапывать мертвецов. Но все оказалось проще: мы вдвоем спускали с саней окостеневший труп и переправляли его вниз, в овраг, глубокий и узкий. А весной, когда будет оттаивать земля, их закапывают. В этом состояло захо­ронение заключенных на "кладбище".

    Но учет был. В морге был специальный журнал-поми­нальник, где под очередным номером записывались: фамилия, имя, отчество, год рожде­ния,   статья, срок и дата смерти.

     Затем мы вернулись в мастерскую. Работа клеилась плохо, но нужно к утру все залатать. Женщин прорвало - стали плакать. Одно дело, когда разговоры об умерших, другое, когда хоронишь сам. Мы их, как могли, утешали.

   С ними дружили, но романов не крутили. Желания физической близости не возникало. Сексом занимались блатные и "придурки", то есть бригадиры, повара, нарядчики, комендант, "пожарники" и другая обслуга лагеря. Гомиков в нашем лагере не было, хватало женщин.

     Утром женщины атаковали дядю Сашу просьбами не посылать нас на такую работу. Зарецкий обещал. Сказал, что это вышло случайно. В морге была специальная бригада, да и начальство хочет держать это в тайне.

     На работу стало выходить еще меньше бригад. Смерть делала свое черное дело, а ру­ководители стройки и лагеря ей помогали. Полгода без сахара, жиров, мяса. Вместо хлеба - прелая кукуруза. Щи из силоса на первое, брюква на второе завершали черную работу. Дизентерия впридачу. Отсутствие медикаментов, теплой одежды. Предполагали, что в брюкве и турнепсе имеется витамин С, но его почему-то там не оказалось. Цинга стала попутчиком. На работу только выходили. Не было сил поднимать бревна и возить тачки. Земля оказалась тяжелой.

     
     Участились отказы от работы, их силой выбрасывали в зону оцепления и избивали. Рубили себе пальцы, делали "мастырки". Оперативник грозил за симуляцию в любой форме новым сроком заключения. Несколько человек окончили жизнь самоубийством.

    Но ни восстания, ни бунта не было.

    Заключенные обессилили и физически и морально. Только слышались от безысходности блатные песни, но довольно редко.

     Переиначили "Таганку":

                              Опоки, я твой бессменный арестант,

                              Пропали юность и талант в стенах твоих...

     
    Прошли январь и февраль.

    В марте вызвали в спецчасть и зачитали мне ответ на мою жалобу, написанную Пугачевым и отправленную Леонидом.

    Заключение такое - "В пересмо­тре дела отказать". Подпись - Грибков, мой обвинитель в военном трибунале. От Гене­рального прокурора жалоба попала к нему. Мог ли он ответить, что обвинил меня неправильно?

   Так замыкался круг.

   Надежда только на отбытие срока. Большего не дано. Воль­ную жизнь стали забывать, так было легче. Как будто весь мир находится в тюрьмах и лагерях.

    

Чтобы помнили...

    С сентября 1945 по апрель 1946 год в нашем лагере умерло более трех тысяч человек. Много писали о голоде и нечеловеческих условиях существования, наверное, даже о гено­циде, в высшие органы власти и в середине апреля в наш лагерь неожиданно нагрянула комиссия, прилетевшая на двух вертолетах. Много высших чиновников: два генерала и во главе комиссии - министр внутренних дел Круглов и генеральный прокурор Горшенин.

     Это был солнечный день, часов в четырнадцать. В бараках были только больные, доходяги и обслуга. Забегали надзиратели, заставляя дневальных подмести хоть середину прохода в бараках.

     Напротив нас был барак, где жили малолетки. Среди них были ярославские - "Кузя" и "Моро" - цыган, которых я знал на воле. Они жили рядом с нами, около школы, в поселке грабарей, называемого "Шанхаем". На малолеток повлияло регулярное недоедание, да и стервецы, играли в карты на пайку и запеканку.

      До обеда я спал, а затем зашел к малолеткам и в это время заскочили надзиратели, дали команду - "смирно!". Это значит, что ты должен подойти к краям нар и встать вдоль прохода. Малолетки худые, грязные, оборванные из разряда дистрофиков, то есть доходяги.

     Вошли человек десять, все холеные, откормленные, давно мы таких не видели. Кто есть кто? Мы не знали.

   Генерал обратился к малолеткам, а их было человек сорок:

- Ка­кие жалобы?                                         

    И неожиданный стройный многоголосый ответ:

- Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

     Мне кажется, что если бы произошел взрыв, то не было бы такой реакции и замешательства среди членов этой правительственной комиссии. Наши начальники - Лисица и Петров, наверное, готовы были провалиться сквозь землю. Все повернулись к выходу и быстро ушли.

     С тех пор мы Лисицу и Петрова больше не видели. Слухи были, что их разжаловали и судили. Мы бы этого хотели, но мало кто в это поверил.

     Через два дня появились постельные принадлежности, настоящий хлеб, рыба и каждое утро давали по чайной ложке сахарного песка или пиленый кусочек сахара.

     Через день в мастерскую зашел надзиратель и повел меня к "куму" - лагерному следователю. В углу зоны стоял небольшой домик, где он обитал. Пришли. Надзиратель ушел.

     «Кум» сидел за столом и предложил мне садиться на стул возле окна. Затем сказал, что я обвиняюсь в саботаже, так как я организовал малолеток на высказывание ими популярного лозунга: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!"

- Это в лагерных условиях называется надругательством над устоями Советской власти. Почему ты был в бараке для малолеток, ведь  ты там не живешь?

Грозил завести на меня уголовное дело.

     Я объяснил, что двух подростков знаю еще по воле и с ними поддерживаю дружеские отношения. Назвал их имена и клички. Он сказал, что меня следует изолировать, то есть посадить в карцер, но ладно, иди, работай.

    Когда комиссия входила в барак, я его не видел, но, наверное, он был там. Минут сорок я пробыл у него.

     Вернулся в мастерскую. Рассказал Зарецкому все, о чем говорил со мной "кум". Дядя Саша сказал, что "дело пахнет керосином". Ни за что "могут намотать еще срок". Он сказал, что надо поговорить с малолетками, но тебе туда нельзя и послал Костю, чтобы он позвал "Кузю". Тот сразу пришел.

    Дядя Саша спросил его: был ли у них в бараке "кум" и что говорил. "Кузя" сказал, что он был и несколько человек вызывал к себе в кабинет. Все они утверждали, что никто их не организовывал, вышло все необдуманно, а про меня сказали, что не видели. "Кузя" ушел.

     На другое утро, до развода, я нашел Пугачева и рассказал ему все. Он сказал, что по закону криминала тут нет, но по лагерному могут пришить статью.

   "Кум" вечером вызвал снова. Стал записывать протокол. Я знал: малолетки сказали, что меня не было в бараке, и это не отрицал. Но малолеток я не организовывал. Протокол подписывать не стал, сказав, что я ни в чем не замешан. Он меня отпустил.

     Зарецкий, старый лагерный волк, и то переживал за меня.

    Неделю я провел беспокойно, но больше не вызывали. Дней через десять надзиратель пригласил меня к оперативнику.

    Я вошел в кабинет и удивился. За столом сидел незнакомый капитан с несколькими орденами и медалями. Оказывается, что больше половины нашего руководящего состава лагеря и стройки заменили другими.

     Капитан сказал, что на меня заведено дело. Он его внимательно прочел, вызывал малолеток, беседовал с ними. Они вели себя достойно и сказали правду. Я удивился и обрадовался. Протокол он порвал и отпустил меня.

    Вернувшись в мастерскую, я рассказал, что мое дело порвано. Все были рады, они за меня переживали.

    На этот раз бог от меня не отвернулся.

    На стройке работы становилось меньше, да и работяг оставалось мало.

В мастерскую реже носили ремонтировать одежду и обувь. Нас надо было наполовину сокращать.

    Зарецкий договорился с нарядчиком, чтобы нас не разгоняли, а дополните­льно дали работы по благоустройству зоны. Еще за нами закрепили запретную полосу, между большим и малым заборами из проволоки. На этой полосе не должно быть ни сле­дов, ни травы, а только чистая разрыхленная полоска земли, которую контролировали при обходе с внешней стороны.

      В конце апреля вскрылся лед, его удалось сбросить по старому руслу. Затем часть воды пустили по нашему каналу, и старое русло постепенно стали перекрывать.

    Плотина и канал работали. Было какое-то удовлетворение, что костьми люди полегли не напрасно. Но это - иллюзия.

     На другой год, весной сорок седьмого года, плотину сорвало льдом и наши труды погибли. Но это - потом.

     Несколько бараков были пусты.

     Новый начальник лагеря и санчасть решили бороться с клопами.

    Для этой цели нашли двух химиков, привезли серы. Наша бригада стала заделывать узкие окна и двери бараков. Из бараков выносили постели, переходили в соседний барак. Приносили серу внутрь барака. В двух-трех местах, в металлических емкостях ее зажигали, она тлела, выделяя теплый дым. Окна и двери наглухо закрывали. Три дня сера тлела, дым проникал во все щели барака. Потом открывали двери и окна, устраивали сквозняки, и через сутки можно было заходить. Брали метлы, веники, швабры и сметали погибших клопов с нар на пол и на середину барака.

    Образовывались три-четыре кучи, высотой около метра и на носилках клопов из барака выносили. Выкапывали глубокие ямы и хоронили там клопов. И так в каждом бараке. С месяц их не было, но потом появлялись  снова.

     С вшами было труднее.

     Идя в баню, один раз в десять дней, брали с собой все что носили на себе и чем укрывались. Нательное белье меняли, а остальное вешали на переносные крюки, типа вешалок, сделанных из толстой стальной проволоки, и специальный рабочий уносил их в прожарку.

     Это была большая камера, где стояла мощная печь, которую топили дровами снаружи. В камере были металлические перекладины, проходившие около потолка, где были вешала-крюки, куда помещалась приносимая нами одежда. Температура там была двести-триста градусов, и держали так минут двадцать.  

    Когда приносили одежду, от нее шел дымок, а о металлические пуговицы можно было обжечься. Вши погибали. Но кто-то в бараке мог оставить из носильных вещей без обработки и вши появлялись вновь и немало.

     1 мая сорок шестого года начальство отметило праздник хорошим завтраком - верми­шель с яйцом. В обед - настоящий мясной суп с концентратами. В ужин - дополнительно по двести грамм хлеба и пшенная каша, пахнущая растительным маслом и стакан компота.

     Почему запомнил?

     Это было один раз за шесть лет пребывания в лагерях.

     Стройка закончена.

    В середине мая из Вологды приехали вербовщики из других лаге­рей и колоний отбирать рабочую силу. На обоих участках работали комиссии: медицинс­кая и вербовщиков. Каждый заключенный вызывался в санчасть, где осматривался. Опре­деляли годность к трудовой деятельности.

     Основным критерием здоровья были ягодицы, их даже у некоторых щупали. Дистрофики отличались гусиной кожей. Цинготники, кроме шатающихся зубов, кровоточащих десен, имели темные пятна по всему телу. У пилагриков иногда наступал паралич конечностей, чаще ног.

     Я тоже проходил комиссию. Признали сильное истощение. На верхние нары, где зимой было теплее, я забирался с трудом. Цинга меня тоже не обошла стороной. Не имел ника­кой профессии. Поэтому попал в многочисленную когорту доходяг.

     В конце мая на наш участок пригнали из Прилук всех наиболее здоровых и стали формировать этап на Воло­гду.

    Попали на отправку все мои друзья: Леонид, Виктор, Саша и Татьяна. С ними я сроднился, они меня поддерживали в трудные дни пребывания в лагере. У них я приобрел стойкость духа, устойчивость к невзгодам, какое-то лагерное воспитание и даже жизне­нное. Я их навсегда потерял из жизни, но в памяти моей они будут вечно.

     Опека Леонида Лавре­нтьева, невозмутимость и спокойствие "Маслехи" - Виктора Маслова, тюремные песни и гроссмейстерская игра в карты "Лисы" - Саши Введенского, обворожительная улыбка и сестринская забота "Таньки-бомбы" - Татьяны Сорокиной. Если вы живы - счастья вам, если вас нет в живых, светлая вам память!

    Таких друзей и товарищей в дальнейшем, в местах заключения у меня не было.

    В последних числах мая, этап человек сто, отправился в Вологду на пересылку.

    На центральном участке, в Опоках, осталось человек двести. Меня и еще человек двадцать отправили доходить в Прилуки.

    Там нас оказалось человек семьдесят. Согнали в один барак, остальные заколотили. Среди нас были и женщины. Разделение по полу началось с сорок восьмого года.

    Пило­рама и лесоповал уже не работали.

    Одна бригада на старых делянках убирала остатки сучьев и осторожно сжигали. Дрова сносили в одно место.

     Вторая бригада работала на лесоскладе, куда попал и я. Разбирали отходы от пилорамы: горбыль, кривые бревна. Пилили их на дрова. Нога у меня не болела.

    Комендантом в Прилуках был Иван Иванович Жаботинский. В войну был в чине майора. После освобождения Западной Украины был комендантом города Львова. Подвижный, лысый мужчина с черными глазами. Говорил с украинским акцентом. Отбывал срок как полити­ческий.  Ходил всегда в офицерском кителе.  Любил дисциплину и порядок, как военный.

     Работа была не тяжелая, бригадиры нас щадили, но мы были слабые. Пятьсот грамм хлеба, утром каша или вермишель, иногда кусочек трески, в обед жидкий суп или щи без мяса, но уже плавают блестки подсолнечного масла, и на ужин появилась соевая каша, сладковатая, розового цвета, но сносная.

    Существовать будешь, но не захочешь, хотя и женщины рядом.

    Началась осень, пошли дожди.

    Сушили одежду в бараках у печки. Слава Богу, дров около зоны было много.  Перебои были с питьевой водой.

     Радость - из Ярославля получил небольшую посылку, хорошее подспорье. Делиться было не с кем. Друзей не было. Воров в законе тоже не осталось. Была «кодла» во главе с «полуцветным» Андреем Горбатым. Они меня знали, и я их не боялся.

     Рядом со мной на нарах спал один местный. Деревня его была недалеко. Родственники его жили плохо, но летом приносили щавель и лук, осенью чеснок. Он со мной делился и от цинги я вылечился.

      Из ярославских в Опоках, то есть в Прилуках, осталось несколько человек. Держались мы вместе, а главное в санчасти работала медсестра Лена, которая иногда давала аскорбинку, то есть витамин С.

     Начальником лагеря оставался капитан Анастасенко, который представлял и режим, и спецчасть, и КВЧ. Надзирателей было трое. Вохровцев тоже мало осталось и одна незлая овчарка.

    Физического насилия не чуствовали. Выходные по воскресеньям давали регуляр­но. Возникали слухи, что нас немного подкормят и зимой отправят в Котлас на пересы­лку.

    
Наступал 1947 год.

Зима выдалась суровая. Морозы достигали 30 градусов. В такие дни мы на работу не ходили, они назывались актированными.

    В феврале нас стали готовить к этапу.

    Осталось на участке восемьдесят человек. Со­брали все, что было теплое из одежды и обуви. Мне досталась старая шапка, валенки. Также была моя бессменная шинель.

     Рано утром нас покормили. Повели к вахте, где ждал конвой, одетый в полушубки и валенки. Обыскали и по личным делам вызывали и строили в колонну по четыре.

    Я попал в середину. Спереди и по бокам шел конвой, сзади тоже были двое конвойных с собакой. За ними шли две лошади, запряженные в сани, где ле­жали наши продукты на дорогу и немного медикаментов, о которых позаботилась наша медсестра Лена. Она шла со мной в одном ряду. В пути предстояло пройти сто двадцать километров до Котласа.

      Через какие селения мы проходили, в памяти я не удержал. Проходили по 30 километров за день. Шли по 8-10 часов. На ночной привал устраивались в клубах, школах. Спали на полу одетые, прижавшись друг к другу. Половину пути прошли нормально. Горячей пищи не было. Утром старались дать кипяток с кусочком сахара, крупяные концентраты и по вобле. Во время переходов останавливались на 10-15 минут на отдых. Но зима, холодно, двигались дальше.

     На третий день пути стал отставать Юзек Кусмус, один из "западников". Посадили его на сани Пашкевича, мы его звали "Пан из Львова". В Котлас привезли его труп. Все участники этого "героического" перехода еле-еле добрались до места.

     На пересылке поселили в карантинный барак, даже не отделяя женщин. Дня три нас кормили лучше, чем остальных. Немного отдохнули и пришли в себя. Но нас должны были отправить в Вологду.

     Через пять дней нас погрузили, к нашему счастью, в теплушки - деревянные вагоны, где были двухэтажные нары.  

     Посередине вагона металлическая печка с дровами. Выдавали на дорогу сухой паек.

     Приехали в Вологду на пересыльную тюрьму.

Конвой, строй, команда:

- Шаг вправо или влево считается побегом. Конвой будет стрелять без предупреждения.

     Подвели к зоне. Проверили, обыскали. Баня. Прожарка. Покормили. Распределили по камерам.  

     Первый лагерь остался позади. Что же дальше?

     Находились в пересылке около месяца. Стали отправлять этапы. Утром вызвали на этап, подошли к вахте двадцать женщин и трое мужчин:  Жаботинский,   украинец Марченко и я. Медсестра Лена попала с нами.

     Конвой. Вокзал. Столыпинский вагон.

     Приехали на какую-то станцию. В пути были часа четыре. Выгрузили. Принял другой конвой.  Повели. Куда - не знаем.  Шли часа два. Подходим к вахте. Над воротами: "Добро пожаловать!"

     Вышли две женщины: начальник спецчасти и надзиратель. Приняли персонально по личным делам. Обыскали и ввели в зону. В баню сначала запустили нас, троих мужчин.  Мы быс­тро помылись и вышли наружу. Нас окружили женщины, ища земляков. Ярославских не было.

     Оказалось, что это - женская сельскохозяйственная колония "Ковжа", рядом протекала одноименная речка. Когда женщины помылись, нас повели кормить на кухню. Затем наряд­чик отправила нас на ночлег в баню, а женщин повела по бригадам. Утром, после разво­да бригад и проверки, она отвела нас на завтрак.   

     Нарядчиком была женщина сурового вида, со старинным русским именем Арина, как у няни Пушкина. Оказалось, мы приехали по заказу или разнарядке этой колонии.

     Иван Иванович Жаботинский был назначен комендантом. Марченко - банщиком, ему было уже за шестьдесят, а я - санинструктором. Нарядчик объяснила, что ни комендантом, ни санинструктором женщины работать не могут, много раз пробовали, и не получалось.

     Колония была небольшая, около трехсот заключенных. Восемь бригад на сельскохозяй­ственных работах, остальные - обслуга. Мужчин было четверо. Нас трое и парикмахер Борисов.

     На другой день Иван Иванович сказал, что меня вызывает начальник санчасти -молодая врач, фамилии не помню. В штате находились: пожилая женщина доктор Быкова и наша медсестра  Лена.  Вольнонаемная  начальница посмотрела на меня   скептически, но одобрительно и сказала: "Пойдет". Так у меня появилась новая профессия.

 

     Территория колонии была маленькая. В бараках жили только женщины. По углам четыре выш­ки, на которых стояли женщины. Даже командир ВОХРа была старший лейтенант, женщина. Три женщины посменно работали на вахте, и шесть надзирательниц, по двое, работали по суткам.

     Недалеко от вахты стояла баня, добротная, срубленная из бревен. Одна дверь от вах­ты была общая, далее большой предбанник, где стояли две широкие скамьи, и там разде­вались. Здесь находились две небольшие комнатки, отгороженные дощатыми перегород­ками.

     В одной размещался склад нательного белья, где кастеляншей работала тетя Катя, женщина лет пятидесяти, крупная и добрая. Она меняла белье, ей сдавали грязное, которое она складывала в большой ларь. На полках лежало чистое белье из прачечной.

     В другом углу была маленькая комнатка, где стояли топчан с постелью. На двух небо­льших полках лежало мыло и полотенца. Там я спал и жил. Мыло я выдавал каждому, кто мылся, а полотенца только вольнонаемным, которые по субботам и воскресеньям ходили в нашу баню мыться.

     Далее, раза в два большее помещение - банное отделение, где стояли шесть широких скамеек. В одном углу были деревянные шайки, в которых Марченко раздавал воду под­ходившим, по две шайки воды на человека.

     Треть помещения занимали два бака, один - с горячей водой, другой - с холодной. Перегородка отделяла следующие два помещения: в меньшем была прачечная, в другом стоял большой водогрейный котел с топкой, который Марченко ежедневно топил.

      Котел с баком горячей воды сообщался через двухдюймовую трубу с вентилем, которая через отверстие в стене проходило в банное отделение. Из котельной был служебный выход, которым пользовался только обслуживающий персонал. На улице вдоль стен стояли поленицы сухих дров, с запасом года на два.

     За баней, в землянке, находилась небольшая прожарка, в которой по-барачно и побригадно выносили все постельные принадлежности и одежду. Работа тяжелая, но работали там две женщины. Далее шло здание кухни, тоже рубленное из бревен, где стояли две дровяные большие плиты с двенадцатью конфорками и духовками. В одной плите был вде­лан металлический бак для горячей воды и оттуда брали воду для мытья посуды.

      К кухне приделана дощатая веранда, там стояли четыре длинных стола, где по-бригадно принима­ли пищу заключенные. В обиходе находились металлические миски и деревянные ложки. На кухне орудовала повариха Катерина, женщина лет сорока, полная, но злая. Имела троих помощниц.

      Недалеко от кухни находилось здание конторы с тремя помещениями.

     В одном была при­емная - кабинет начальника лагеря, старого майора, которого за глаза звали "Стари­ком".

    В двух остальных: разнарядная, где находилась нарядчица Арина, куда по вечерам приходили бригадиры и прораб, они получали задание на следующий рабочий день. В малень­кой комнатке сидели два счетовода.

    Далее было помещение санчасти состоящее: из прие­мной, где принимал больных доктор Быкова, а иногда медсестра Лена, кабинета вольнонае­много начальника санчасти и еще одна дверь шла в больничное отделение, где находи­лись немногочисленные больные.

      Далее в два ряда стояли четыре барака, где жили рабо­тяги и обслуга. В конце зоны, в углу, был небольшой изолятор, он все время пустовал, и там жили работяги и обслуга.

    Все сооружения сделаны добротно из сосновых смолистых бревен. Везде стояли металлические печки, было тепло и сухо. Воздух был свежим, пах­нущим смолой.

     Колония считалась лучшей на Вологодчине, часто наезжали комиссии, и все поддержива­лось в надлежащем порядке. Задача колонии - обеспечить все местные лагеря, а их было немало, сельскохозяйственными продуктами. Выращивали различные овощи, но, в основ­ном, это был картофель, который Ленин называл "вторым хлебом". Недалеко от зоны сто­яли овощехранилища и несколько теплиц. Имелась ферма с курятником, несколькими коро­вами и двумя лошадьми.

     Питание для заключенных здесь было хорошее, овощи были "от пуза", всем хватало. Поэтому в колонию подбирали молодых и здоровых женщин, слабых отправляли на пересылку. Блатных здесь не было, и существовали весьма спокойно.

     Как женщины иногда шутили - это было царство трех тетей Катей.

    Повариха, от нее зависело многое, так как она и раздавала сама пищу.

    Кастелянша выдавала нательное белье, в лагере это много значило.

    Наконец, тетя Катя Быкова, наш доктор, которая находилась в заключении шесть лет, а срок десять - политическая.

      В колонии отбывали сроки бытовики. Политических было несколько человек.

    Утром, после развода, я пришел в санчасть.

    Доктор Быкова, я не называл ее по име­ни и отчеству - Екатерина Алексеевна, а просто - доктор. Она меня - Владимиром.

    Она сказала, что отвечает за санитарное состояние колонии, и я буду ее ближайшим помощни­ком.

     Стоял апрель, снег растаял, но было грязно. В зоне были пешеходные дорожки, около бараков и у конторы проступали очертания клумб.

    Она сказала, что есть две женщины, которые работают по благоустройству, и я должен их направлять. Заходили в бараки, дневальным она меня представляла, что я - новый санинструктор и буду контро­лировать их работу.

     В бараках было чисто, постели заправлены. Двухъярусные нары, в углах стояли топчаны бригадирок и кое-где были отгорожены ширмами. На окнах просте­нькие занавески, на столах - клеенки. Проверили некоторые постели, наличие в баках питьевой воды. Чувствовалось, что доктора дневальные уважали и побаивались.

     Зашли на кухню. Она меня познакомила с поварихой и сказала, что я буду командовать бригадами в банные дни. Я должен предупредить повара, что сегодня моются бригады номера..., обычно по две бригады, и она не должна выдавать им ужин без моего разрешения. Повари­ха предложила нам немного перекусить и угостила отменным омлетом.

     Зашли в баню, док­тор сказала Марченко, чтобы после обеда он затапливал топку водогрейного котла и так ежедневно. Несколько дней ему будут помогать две женщины, а потом перейдут на работу по благоустройству территории.

     Воду в зону возили бочками на двух лошадях, сначала - на кухню, несколько раз до обеда. Оттуда дневальные брали воду для питья и для мойки полов.

    На кухне стояли две емкости, в которые сливали воду из бочек шлангом. Она шла для приготовления пищи и мытья посуды. После обеда несколько раз привозят к нам в баню, и мы должны ее слить для своих нужд.

     Марченко было тяжело, но ему помогали. Хотя у прачек была плита с небольшим котелком, но часть горячей воды они брали и у нас. В дальнейшем я догово­рился с нарядчицей Ариной и бригадирами, которые оставляли в помощь Марченко по од­ному человеку из трех бригад, которые в этот вечер должны мыться.

     Перед прибытием бригад я с доктором подошел к воротам вахты. По графику две бригады должны были мыться, и она предупредила бригадиров, что в интервале через час они должны вести бри­гады в баню.

     Баня - святое в лагере дело, никто и никогда не отказывался, даже доходяги.   

     Док­тор со мной зашла в предбанник, где уже находился парикмахер Борисов, пожилой мужчи­на лет пятидесяти с лишним, с ножницами, машинкой и безопасной бритвой. Он участво­вал в войне, имел несколько ранений. Одна нога была короче другой, да и к тому же не сгибалась. Тоже политический.

      Стали входить женщины. Доктор представил меня. Они стали раздеваться, некоторые из них, проходя около меня, хотели прикрыться руками, но не могли, так как я выдавал каждой по кусочку мыла, как две ириски, и должен следить за растительностью на теле. При малейшей подозрительности посылал к парик­махеру. Они не возникали и повиновались. Из этой колонии уехать добровольно никто бы не хотел.

     На следующий день я командовал один.

    Нательное белье женщинам выдавали мужское: рубашки и кальсоны. Верхнее - галифе и гимнастерка. Изредка давали юбки, то есть все армейское. Некоторые недавно с воли и имели гражданское белье, им это разрешалось.

   Аристократия, или по-лагерному - "придурки": бригадиры, нарядчик и обслуга тоже могли носить гражданскую одежду, здесь им почему-то разрешалось.

     На другой день мылись две следующие по графику бригады. Я на вахте предупредил и стал ждать в предбаннике. Мылись третья и четвертая бригады.

    В четвертой бригадиром была Анна Смирнова. Бригадницы разделись, я им выдал мыло, бригадир запаздывал. Я зашел в свою комнатку, но вбежала ее помощница с жалобой на Марченко, что он дает воды только по половине шайке.  

    Я зашел в банное, женщины галдели, Марченко ругался, он был скуп на воду, она ему тяжело доставалась. А у женщин длинные волосы и им воды было маловато.

    Я ему сказал, чтобы он не жадничал, знал, что у него есть вода в запасе, на "який" случай, как он говорил. Пробыл минут пять.

     Выхожу в предбанник и остолбенел.

     Перед мной стояла боттичелевская Венера, только не рожденная из пены морской, а живая, настоящая. Та была грубее обнаженной Ани Смирновой.

     Рыжие, золотистые волосы, спадающие на покатые плечи, точеная фигура с красивыми бедрами и грудью.

    Это была красота!

    Никакого чувства похоти она не вызывала. Видя мое восхищение, она немного смутилась.

     Я ей сказал, что ничего прекраснее и возвышеннее я в своей жизни не видел. Ренуар и Дега писали бы свои многочисленные "ню" только с нее. Хотя я был мальчишка, но мой комплимент ей понравился. Она вымылась после всех. Когда она вышла в предбанник, я постеснялся выйти к ней из своей комнатушки.

     Позже я от нее узнал, что ей тридцать лет, муж военный, детей нет. В Вологде окончила экономический институт. Работала главным бухгалтером на кружевной фабрике три года. Получилась большая растрата и какая-то махинация с продажей знаменитых вологодских кружев, и ее с директором арестовали. Предъявили им закон от 7 августа 193..., не помню года. Как экономический подрыв устоев советского предприятия и дали по десять лет. В заключении находилась около года. Подавала кассационную жалобу, пришел отказ. Большая эрудиция, отлично знала литературу, кино, живопись. Порядочная женщина. У начальства пользовалась авторитетом.

     По пятницам Марченко поддерживал баню. Приходила мыться обслуга. В субботу и во­скресенье тоже приходилось немного топить, приходили мыться вольнонаемные, началь­ник колонии с женой, начальник санчасти с мужем, который работал агрономом, надзира­тельницы и охранницы.

     Близко от колонии населенных пунктов не было и бань тоже. Все вольнонаемные жили около колонии. Начальник и начальница санчасти имели по неболь­шому домику. Охрана и надзирательницы жили в добротном доме, у них работали две рас­конвоированные женщины,  делали уборку и готовили им пищу.

     Недостаток воды ощущали все время, так как ее привозили из-за зоны. Речка проте­кала рядом. Около теплиц, где в речке было глубоко, там ставили переносной насос, летом с мостика, а зимой прорубали прорубь и в бочки качали воду. Эту работу прово­дил столяр Семеныч, вольнонаемный из ближайщей деревни. Он обслуживал теплицы, зимой склады. В зону заходил редко.

     Комендант Жаботинский одновременно был пожарником и выполнял мелкие плотницкие работы в зоне, иногда ему помогал парикмахер Борисов.

     В банном отделении стояли две емкости с горячей и холодной водой. Квадратные сварные баки, четыре метра на четыре и высотой два с половиной. Баки водозаборных кранов не имели в целях экономии воды. Около стен бака был смонтирован деревянный помост с четырьмя порогами высотой каждый по полметра, шириной два, из досок.

     Во время раздачи воды Марченко забирался на вер­хнюю ступень, черпаком литров на пять, зачерпывал воду из бака. На самой нижней сту­пени моющие ставили свои шайки в ряд и банщик наливал им воду и горячую и холодную. Самим моющимся черпать воду из бака запрещалось. Итак, по две шайки на человека. Марчен­ко за пять дней уставал, ему - за шестьдесят.

     И в первые субботу и воскресенье, банщик после обеда затопил котлы, и его затем отпусти­ли. Для меня не составляло большого труда подбросить несколько поленьев в топку. Пе­ред этим поговорил с доктором Быковой, что я Марченко отпущу, а вольнонаемные могут себе воды взять сами. Доктор со мной согласилась, сказав, что начальство приходят врозь и с семьями, поэтому они всегда воду берут сами.

- Хуже будет с охранницами и надзирателями, ну, попробуем. Если что, ты выйдешь к ним сам.

     Вольнонаемные приходили мыться с 9 часов и после отбоя в 10 часов. Уборщицы в ба­не не было. Прачки в субботу работали. Они под руководством кастелянши вымыли пол и скамейки в предбаннике и в банном отделении.

     Мне кастелянша передала восемь эмалиро­ванных тазов, сказала, что хватит, многие ходят со своими. Я на подоконнике в пред­баннике разложил стопку полотенец и мыло и ушел в свою каморку. Дверь приоткрыл, чтобы видеть, кто входит во внешнюю дверь. Начальство договорилось ходить в разное время, в основном, в субботу. Надзиратели и охранницы приходили и в субботу, и в воскресенье, кто как хотел.

    В эту субботу начальство пришло до отбоя. Все шло хорошо. После них пришли три надзирательницы и десять охранниц. Разделись, взяли, кому что нужно и ушли в банное отделение.

   Оттуда раздался шум, говор и вот одна из охранниц открыла дверь в мою ка­морку и сказала:

- Санинструктор! У вас непорядок. Мы не можем взять воду, на помост влезать трудно.

    Я пошел к ним. Они раздетые, старался на них меньше смотреть, мне было неудобно. Мое смущение их забавляло. Воды я им наливал, кто сколько хочет. Мы­лись долго и меня держали около себя. Помылись, сполоснулись и пошли в предбанник одеваться, а я в свою каморку. Уходя, благодарили меня за помощь и ни тени смущения. Придя в казарму, они рассказали о новом санинструкторе.

     В воскресенье повторилось тоже. Я опять смущался. Старался на них меньше смотреть, они шутили: смотри на вольных, заключенные тебе, наверное, надоели. Только одна над­зирательница лет под сорок, их обрывала. Она была какая-то нелюдимая и строгая к за­ключенным. Потом я узнал, что у нее на фронте убит муж и в оккупации погибли мать, отец и двое детей. Ее я немного побаивался.

     Прошла первая неделя. Я начал привыкать к своей работе. На вторую неделю женщины меня не стеснялись. Я был не первый мужчина санинструктор.

     В понедельник меня выз­вала начальник санчасти и сказала, что охранницы мной не очень довольны, я им плохо помогал мыться. В оправдание я сказал, что мне стыдно на них смотреть. Она улыбну­лась, как-то иронически на меня посмотрела, сказав при этом, что просит меня быть к ним внимательнее. Я должен их встречать, обслуживать и обеспечить водой, так как им на помост взбираться трудно.

- Стесняться здесь нечего. Если я сама приду без мужа мыться, то тоже позову.

     Что мне оставалось? Мое пребывание в этой колонии зависело от них. Нужно было отбывать срок. По пятницам приходила в баню доктор Быкова с медсестрой Леной. Я настоял, что буду звать доктора Екатериной Алексеевной, ибо она старше моей умершей матери. Я в первый раз постеснялся к ним выйти. Подозвал к двери и отдал мыло. Через минуту открылась моя дверь, и доктор позвала меня в предбанник со словами:

- Что ты нас боишься? К другим же выходишь, а к нам нет? Не стесняйся. С волками жить, по волчьи выть.

     Сначала я думал, что не совсем уместна эта пословица, но это было так. Для всех порядок один - ты обязан осматривать каждую заключенную, а вольнонаемные тебя приу­чат.

     Каждый вечер после отбоя приходила повариха со своими подчиненными и мылись подол­гу.  На кухне было жарко и они пропитывались потом.

     В один из вечеров она пришла одна, говорит, девки работают, кроме мыла попросила мочалку, свою, говорит, забыла. У меня с десяток мочалок было для вольнонаемных. Отказать неудобно, дал. Разделась и заглянула ко мне - спину потереть. Пошел, ведь она кормилица, вспомнил пословицу доктора. Намылила мочалку, передала мне, было неловко,  пришлось  тереть  спину, потом попросила смыть. Поблагодарила и пошутила:

- Женщины тебя не смущают своим видом?

Я покачал головой.

   Она сказала:

- Придется тебя подкормить.

     Ходил я на кухню один и она действительно стала подкармливать меня.

Прошли апрель, май. Стало тепло. На кухне появился зеленый лук. Я заметно окреп. Питание для лагеря было очень хорошее.

     Письма домой стали оптимистичнее. По воле скучал. Свободы не хватало. Примирился со своей участью. Те, кто сильно переживал за свою прежнюю жизнь - долго не жили. Интеллигенция, как малоприспособленная прослойка к такой лагерной жизни, вымирала. Молодость меня спасала. Молитвы покойной бабушки и тети Клавдии тоже, видно, помогали. Хотя в Бога я не верил, он меня не оставлял. Распятый Христос на правой лопатке - мой талис­ман. Заключенные люди суеверные.

     В зоне появилось несколько книг, изредка газеты, пусть недельной давности.       Ходил в свободное время к Ивану Ивановичу, он много рассказывал о войне, о жизни. Загляды­вал к нарядчице и в бухгалтерию. Они были рады со мной поболтать, им нужно было муж­ское общество. Я им напоминал брата, мужа.     

     Помогал женщинам по благоустройству тер­ритории, оправлял и копал клумбы, а они сажали цветы. Дорожки в зоне подсохли. Каж­дый день делал обход жилых бараков, проверял чистоту, наличие в бачках питьевой во­ды. Специальные работницы убирали и хлорировали туалеты.

     Как-то раз, после отбоя, зашла строгая надзирательница и попросила-приказала обойти с ней бараки. Они работа­ли вдвоем, напарница ее заболела, а одной ей идти неприятно, точнее боязно.

     Мы пошли с обходом по зоне. Заходили в бараки, все после работы спали, только дневальные бод­рствовали. Летом, по ночам, в бараках было жарко. Некоторые храпели, некоторые во сне что-то говорили. Все было спокойно.   Надзирательница говорит:

- Пойдем навестим мужиков в изоляторе.

    Я знал, что к Жаботинскому приходили женщины, в том числе и Арина-нарядчица. Я за него испугался. Если обнаружат женщину, то на следующий день отправят в Вологду на пересылку. С этим было очень строго.

    Заглянули в дверь - никого. Пронесло. Я ее проводил до вахты, где они ночью отдыхали, пожелал спокойного отдыха, она кивком головы простилась со мной. С того момента ее отношение ко мне стало теплее, часто разговаривала со мной, при встрече всегда здоровалась.

     Раз в десять дней работала прожарка. Чаще не было необходимости. Но иногда в бараках появлялись вши, и приходилось из всей секции барака прожаривать и постельные принадлежности, и всю одежду. За мое пребывание в этой колонии это было всего два раза. Изредка в волосах женщин обнаруживал гниды или вши. Сразу отправлял к парикмахеру - стричь волосы под "ноль".

     Видел в бане несколько старых женщин, которых отправляли на этап. Когда-то они были здоровые и полные. Здесь страшная карикатура на женщину: отвислые груди, при ходьбе свисающие вниз и стучавшие по животу, фартуком спускающимся на ноги. Но это - редкость, в этой колонии женщины были молодые и здоровые. Больных и доходных отправляли в Вологду.

     Раз в неделю начальник санчасти устраивала контрольный обход зоны, всех помеще­ний. Ее сопровождали доктор Быкова, медсестра Лена и санинструктор, то есть я.

     На территории колонии - чистые дорожки, опрятные клумбы с цветами, мусора не было. В помещениях и бараках было чисто, постели прибраны, полы помыты. Начальница была до­вольна, говорила мне, что одобряет мою работу. Все мероприятия, ею намеченные, я вы­полняю, нет никаких замечаний и жалоб в мой адрес. Я отвечал, что это - благодаря наставлениям доктора Быковой.

     Каждый день заходил в санчасть, иногда к Ане Смирновой в барак, но боялся лишним появлением скомпрометировать Аню и Лену перед начальством и надзирательницами. Все шло нормально.

     Трудно было с вольнонаемными в банные для них дни. Охранницы и надзирательницы бы­ли молодые, работающие на такой неблагодарной работе ради куска хлеба, правда им хо­рошо платили, в сравнении с фабрикой или колхозом. Им выдавали спецодежду летом и зимой. Полагался, как военным, продовольственный паек.

      По субботам и воскресеньям я продолжал раскладывать полотенца и мыло на подоконник и скамьи и уходил в свою камо­рку. Пусть хоть без меня разденутся, а воды я потом им налью. Но им, по-видимому, не хватало общения с мужчинами.      Однообразная работа и я у них как разрядный аппарат. Это меня немного унижало. Я с трудом привыкал к их шуткам.

      Особой веселостью и бала­гурством отличалась Маша, которая была их любимицей. Они ее называли ласково Маше­нькой. Когда они приходили, Маша стучалась в мою каморку. Я отвечал, что все у них на месте.

    Маша, со смехом:

- Нам не мыло нужно, а твое присутствие. Мы за неделю по тебе соскучились,   выходи!

Я понимал, что это - шутка, но она продолжала стучать, пока я не выходил. Строгая надзирательница тоже находилась с ними. 

    Маша продолжала шутливо:

- Мы хотим, чтобы ты нам подавал полотенца, сам, своими руками, нам это приятно. Я отвечал:

- Мне неудобно. Вы же раздетые.

     А Маша:

- Разденься и ты, потрешь всем нам спины.

    Я говорю:

- Вам все шутки, а мне боязно на вас лишний раз взглянуть.

    И неожиданно голос строгой надзирательницы:

- А ты не бойся, гляди смело, у тебя взгляд добрый, не блудливый. Мы здесь работаем пять лет, санинструкторов было много, многих во время мытья мы выгоняли на улицу, а некоторых даже запирали в каморке. К тебе мы относимся хорошо. Мы тебя не унижаем и не стесняемся, и ты не смущайся.

     На другой день в свое дежурство она сказала:

- Ты на наших бабенок не обижайся, они ценят твою скромность.

    Вот и такое может случиться.

     Кончилось лето. Повариха иногда зовет потереть спину. Ничего не сделаешь,  приходится.

     В одну из суббот начальница санчасти пришла в баню без мужа. Заглянула в мою ка­морку и тоном приказа, а не просьбы сказала, что я должен сегодня помочь ей мыться. Это была для меня пытка.

   Я хотел пройти сразу в банное отделение, она сказала:

- Подожди меня.

Стала раздеваться, я отвел глаза в сторону.

  Она сказала:

- Что я страшная что ли? Почему ты на меня не смотришь?

    Я готов был провалиться сквозь пол. Раздевалась медленно, складывала свои принад­лежности одежды и смотрела спокойно в мои глаза. Я краснел, бледнел, меня бросало в холодный пот. Наверное, так удав смотрит на кролика, с писком идущего к нему в пасть. Как будто ее взгляд проникал мне внутрь и одновременно он был пренебрежитель­ным, пустым, не видящим во мне человека.

     Я не замечал ее красивого тела. Но мне ка­жется, что это единоборство осталось за мной. Взгляд ее смягчился, появилась некая улыбка смущения. Она была со своим тазиком, пошла впереди меня в банное отделение. Я взял у нее тазик, пошел в котельную, принес кипятку и окатил лавку. Она сказала, чтобы я не уходил. Стала мыть голову, у нее были красивые волосы. Я налил таз снова. Намылила тело. Попросила меня потереть спину, смыть. Потом окатить водой. Затем пошла в предбанник, я вынес ее тазик, поставил на скамью и хотел уйти.   Она сказала:

- Не уходи. Пока я буду одеваться, расскажи о себе.

Опять какие-то замедленные движения, одевалась долго, пока рассказывал о своей короткой жизни.

    Я успокоился.

    Поблагодарив меня, посмотрела уже каким-то дружелюбным взглядом, и ушла. В тот день больше никто не приходил.

     Продолжительное время я не мог заснуть. Не могу понять? Что это? Цинизм высшей марки? Привычка к нелюдям? Ввести в соблазн? Этого не могло быть. Некоторые заключенные женщины гораздо лучше ее. Пощекотать себе нервы? Так в неведении уснул. Всегда русская душа являлась загадкой.

     Через две недели это повторилось снова. Опять смущение. Унижение, но мне кажется, оно было взаимное.

     Дни летели.

     До обеда время проходило быстро. Завтрак, обход бараков и зоны. Обед. Стал больше помогать Марченко. Иначе делать было до вечера нечего. Вечерами нагрузки хватало.

   Утром и вечером, во время поверок, навещали надзирательницы. Всегда шутили:

- Цел ли я, не растерзали ли меня женщины?

Я отшучивался:

- Меня охраняют, в день два раза проверяют. Состою на строгом учете.

   Они мне доверяли и ни разу во время своего дежурства не заглядывали ни в мою ка­морку, ни в баню.

Спрашивали:

- Сколько?

    Я отвечал, они отмечали и уходили.

    Маша по воскресеньям опять шутила - предлагала жениться. Я отшучивался, говорил, что у меня большой срок и меня долго придется ждать.

     По ночам стал плохо спать, предчувствие изменения моей судьбы не покидало меня.

     В пятницу зашла ко мне в каморку расстроенная Лена и сказала, что слышала разго­вор начальника санчасти с доктором Быковой о моей замене. Кончался шестой месяц мо­его пребывания в Ковже.

     Жаботинскому нарядчик сказала, что его и санинструктора че­рез полгода обязаны заменить, здесь такой порядок. Забегала Аня и жалела, что мне придется уехать. Я отвечал, что рад бы остаться до конца срока, но это от меня не зависит.

     В конце сентября вызвал меня начальник колонии и сказал, что меня с комен­дантом должны отправить в вологодскую пересылку. Правда, за меня есть ходатайство надзирателей и охраны колонии - оставить меня еще на полгода. Он согласен с этим, но начальница санчасти против. Что есть порядок: через шесть месяцев замена. У нее нет к тебе никаких замечаний, но она - женщина принципиальная. Но заявку в Вологду еще не давал. Я ушел от него опечаленный.  

      Потом выяснилось, что начальница заподозрила Лену в связи со мной. Доктор Быкова меня защищала, говоря, что этого не может быть. Изредка Лена забегала ко мне, и Аня тоже, и многие другие - такая работа. Дневальные тоже приходили. Я жил в бане и работал там же и все кто мылся, приходили и проходили.

     Нас пока не трогали. Екатерина Алексеевна, наш милый доктор, сказала мне, что нача­льница звонила в Вологду и просила прислать замену.

    Только две недели мы пробыли бо­льше срока.

    Вечером, в середине октября, конвой привез нам замену.

    Утром следующего дня мы до­лжны уехать: Жаботинский и я. Марченко оставляли в колонии.

     Доктор Быкова устроила нам проводы. Пригласила меня, Ивана Ивановича, нарядчицу Арину, Аню Смирнову и была Лена. Достали немного спирта, на кухне взяли еду и до отбоя посидели в санчасти. В десять - отбой и должны с обходом пойти две надзирательницы.

     Прощай Ковжа. Второй лагерь остался позади.

     Рано утром конвой, привезший нам заме­ну, отвез нас в Вологду на пересылку.   Оттуда  через  неделю, меня отправили  этапом в лагерь "Вогнема", где был большой участок лесоповала. Жаботинский остался на пересы­лке.

     Лагерь располагался в большом лесном массиве в Кирилловском районе Вологодской об­ласти. Один из крупнейших лесозаготовительных лагерей: 500 мужчин и 300 женщин, пока не разделенный по половому признаку. Бараки дощатые, засыпанные опилками, наполовину в земле с узкими окнами,  вместо стекол - лакоткань.

     Утром осмотрела медкомиссия и направила на тяжелый труд в бригаду лесоповала. "Ковжа" меня откормила. Получил спецодежду, назначение в бригаду Павлика Митрофано­ва.

    Поселили в секцию, где жила бригада. Из постельных принадлежностей выдали одеяло хлопчатобумажное, старое и застиранное. Матрац и подушка набиты сеном. Ни простыни, ни пододеяльника не было. Полотенца тоже не дали. Хорошо в Ковже немного приоделся: телогрейка и крепкие солдатские ботинки.

      На другой день, в шесть утра, подъем. На улице большие туалеты. В бараке у двери умывальники. Затем по бригадно на завтрак к раздаточному окну на кухне. У меня поя­вился армейский котелок и деревянная ложка.

     До похода на завтрак бригадир с двумя сопровождающими принес хлеб. Всем по пайке в триста грамм. В семь часов набат, выход бригад к воротам вахты. Каждая бригада знала очередность в общем строю. Обычный обыск, который проводили при выходе по четверо из ворот. Многочисленный конвой с со­баками принимал по счету и строил в колонну. Впереди, по бокам и сзади конвоиры. Стандартное:

- Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой будет стрелять без предупреждения!

    И еще дополнительно:

-  Вологодский конвой шуток не любит!

     День пасмурный.

     На вахте горело освещение и прожекторы со столбов и вышек освещали зону. Рассвет не полностью вступал в свои права, но дорогу кое-как видели. От лагеря с километр шли по твердой дороге, дальше перешли на автолежневку и перестроились на ходу по двое. До делянок было три километра.

     Кругом вырубки, кое-где оставались шта­бели бревен и дров. Подошли к месту работы. Привал, стоя на двадцать минут. Большая часть конвоя ушла устанавливать посты оцепления.

     Лесной массив разделен на кварталы, между которыми шли просеки двадцать-тридцать метров шириной, где подчистую было вы­рублено все, даже мелкий кустарник для лучшего просмотра. Просеки нужны и в противо­пожарном отношении.

     По периметру вырубленного квартала в интервале 50-60 метров ста­вились посты, где конвоиры находились до конца работы, до вывода всех заключенных из зоны оцепления и полной проверки их на "пятачке", где мы собирались. Если счет схо­дился, то по постам шла команда "съем" и конвоиры спешили к пятачку для конвоирова­ния нас в лагерь. Так как делянки были километров за десять до ближайшего населен­ного пункта, то бригады прятали рабочий инструмент прямо на месте работы. Итак, по­сты расставлены, бригады запускаются в оцепленный квадрат для производства работ.

     Прорабом и десятниками с помощью бригадиров весь квартал поделен на делянки с бо­льшими интервалами между ними, где работали отдельные бригады.   

     В свою очередь брига­дная делянка поделена между звеньями. Численность бригады - 20-25 человек. Звено со­стояло из трех человек. Двое валили лес, разделывали древесину, третий обрубал – «карзал» сучья, летом складывал в кучи, а зимой сжигал.

     Бригадир поставил меня рабо­тать в женское звено.

     Одна из них Люба, невысокого роста, полная, конопатая девушка двадцати лет. Вто­рая - Мария, но ее звали все Маруся, лет двадцати шести. Дома у нее остались муж и сын. Высокого роста, черные волосы и брови, худощавая.

Они спросили:

- Держал ли я в руках топор?

   Я ответил:

- Не приходилось.

     Когда Павлик подвел меня к ним и сказал, что буду работать в их звене, восторга на лицах я не заметил. Но лагерь есть лагерь. Здесь напарников не выбирают.

     Дали топор, не очень острый.

    Делянка хорошая: сосны мачтами стояли часто, смотря верхушками в небо. Высокие, стройные, прямые. Только работай. Нормы высокие: три кубометра на человека. Женщины на лесоповале работали второй год. Имели навык, сметку и втянулись в работу.

     Места болотистые. Главная задача - правильно повалить четыре-пять первых хлыстов, строго параллельно и перпендикулярно к намеченной будущей трассе дороги для вывозки древесины.

     Параллельные хлысты должны быть покатыми, по ним будет трелеваться (пере­мещаться) готовая древесина к дороге. Размеры бревен: десять метров сорок сантимет­ров, шесть метров двадцать сантиметров - это деловая. Далее: четыре метра сорок сан­тиметров, диаметром от 12 до 20 сантиметров, которые шли на рудостройки, и дрова - двухметровые.

     Женщины валили сосны, раскряжевывали по размерам. Я срубал сучья, от­носил их в кучи и сжигал. Это часов до двух дня. Затем, начиная с дальних бревен, закатывали их на параллельные хлысты и, с помощью аншпугов(кольев) или вручную, ка­тили их к намеченной дороге. На землю клали прокладки, нижний ряд штабеля, затем второй ряд и так далее. Для дров ставили стойки с распорками и двухметровые дрова также укладывали в штабель вдоль дороги.   

    Часа в четыре приходил десятник с бригади­ром и принимали нашу работу. Маруся, как звеньевая, тоже участвовала в приемке. У десятника был деревянный штангель, он замерял диаметр бревна у вершины и клеймил ме­сто отреза. Бревно длиной шесть метров двадцать сантиметров в отрезе 24 сантиметра тянуло на 0.25 мЗ.

     Обрубка сучьев - самая простая работа. Но для меня это было трудно. Нужно прави­льно вставать вдоль бревна. Так, чтобы топор не соскочил от сучка и не ударил тебя по ногам. Сначала не сразу разгорался у меня костер.

     Первый день - самый трудный. Болели спина,  руки и ноги.  Женщины, видя,   что я на последнем дыхании, мне помогали, устраивали внеочередной отдых.

    В пять часов раздавался зычный крик:

- Кончай работу,  убирай инструмент и выходи строиться на пятачок.

Все это мы понимали в одном слове - "съем". Прятали инструмент и следовали к ме­сту сбора. Конвой по бригадно проверил и построил нас в колонну. По постам дали ко­манду и минут двадцать мы ждали, когда с самого дальнего поста вернутся конвоиры.

      Возвращаемся в зону. На вахте обязательный обыск. Идем в бараки. Меня шатает от ус­талости. Все тело болит. Даже не хочу ужинать. Умываемся без мыла, утираемся гимна­стеркой.

    Помощник бригадира приносит хлеб. Новичкам по двести грамм, остальным по триста.

    Идем на кухню. Суп рыбный. Синее картофельное пюре. Проглотил. Скорей на на­ры. Мгновенно заснул. Разбудили на вечернюю проверку. Затем снова беспробудный сон до подъема. Снов не видел, как будто проваливался куда-то.

     Утром, в шесть, гудок лагерной дизельной станции. Умывание, завтрак, развод. В колонну и опять делянка. Все болело.

Люба поинтересовалась:

- Наверное, все болит?

   Я кивнул головой.

- Через два-три дня, будет легче.

     На ладонях набил мозоли. Маруся предложила поменяться с ней местами: я на валку, она на обрубку сучьев. Поп­робовал с Любой пилить. Пень должен оставаться не больше 20 сантиметров от земли и зависел от толщины среза. Женщины пилили наклонившись. Я попробовал - трудно, встал на колени. С моей стороны срез получался неровный, полотно пилы зажимало. У Любы и у меня на лбу выступил пот.

   Подошла Маруся, усмехнулась и говорит:

- Давай, разойдемся по старым местам. Два дня работай по-возможности, а потом втянешься.

      С напарницами мне повезло. Норму мы выполняли, но не всегда своим трудом. Десят­ник по приемке древесины был земляком Маруси, знал ее и ее семью по воле и нам, ино­гда, подкладывал лишний кубик.

     К концу недели стало легче. В воскресенье был выходной. Пошел по мужским баракам искать земляков.

     В одном из бараков нашел сразу двоих, ярославских. Бригадира Але­ксея Феофанова, его все звали "Леха", из блатных, но не вор в законе, которые не мо­гли работать бригадирами, или "придурками", иначе они считались "суками".  

    Валентин Седов, коренной ярославец, работал до ареста на автозаводе. Он сказал, что есть еще несколько наших земляков, с которыми он меня позже познакомит.

     Контингент был разно­образный, интернациональный. Надвигались холода, но на работе было жарко. Стали еже­дневно для барачной печки по полену приносить в зону дрова.

     Постепенно втянулся в работу. Уставал, но терпимо. Дорога на работу и обратно тоже изматывала. Норму мы выполняли, поэтому ежедневные сто грамм хлеба и запеканка не были лишними.

     Качество пищи намного выше чем в Опокстрое. Как говорят - "жить будешь, но не захочешь". Суп был крупяной или вермишелевый с сушеной картошкой, иногда соевый. Раза три в неделю был рыбный с белозерским снетком, который ловили каторжане в Белозерске, находящиеся в монастыре-тюрьме на острове. Мяса и масла не давали никогда. Редко был подслащенный чай. За зоной была своя пекарня и кормили нормальным хлебом.

      Маруся и Люба были местные, иногда угощали вологодскими картофельными шанежками. Они рассказывали, что местное население живет неважно.

      Часто шли дожди. Мест­ность низкая, болотистая. Ноги все время на работе были мокрые. В бараках стояли большие печки, где мы сушили портянки и ботинки. Отвратительный запах долго стоял в бараке. Чтобы ботинки не украли,   подсушив, ставили их себе под подушку.

     Наступил ноябрь. Выпал снег.

     Праздничные 7 и 8 ноября сделали выходными днями.

     Маруся и Люба пригласили меня в гости. В женскую зону пускали туго. Проник к ним днём в барак. Угостили они меня настоящим чаем и пирогом - рыбником. Это - запеченая в тесте треска. Рек на Вологодчине много. Чистая вода и много водилось рыбы, особенно трески. Для этого лагеря поистине царское угощение.

     Снова делянка. В соседней бригаде чрезвычайное происшествие - погиб человек. Такое случалось нередко. Но все равно чп. При падении подпиленного дерева, надо от­бегать назад. Падая, дерево может "сыграть", т.е. сместиться от пня на несколько ме­тров в сторону. Так и случилось. Комлем ударило лесоруба насмерть. Чаще случалось это зимой. Когда много снега, приходилось дерево откапывать, чтобы оставить станда­ртной величины пень и для размещения двоих пильщиков. Люди гибли, правда, не так мно­го, как в Опоках.

     В больничной зоне стояли два барака, один мужской, в половине второго лежали жен­щины, в другой - амбулатория, где размещался врач и две медицинские сестры.

     В общей зоне была санчасть, где работала вольнонаемный доктор Сизова, муж которой, Констан­тин, отбывал срок в этом лагере. Работал на лесоповале десятником, принимая у бригад древесину.

     С нами в оцепление ходил ежедневно фельдшер Александр, молодой человек, мы его звали Сашей. Пересыльная тюрьма не всегда брала больных, исключая Ковжу, где больных не держали.

    В нашей больнице лежало человек сорок неизлечимых больных: тубе­ркулезные, сердечные, дистрофики и другие, которые периодически умирали. За зоной, на пригорке, находилось кладбище, говорят,  настоящее, где хоронили.

     В декабре ударили морозы.

    Мне удалось достать валенки. Их презентовал бригадир Фе­офанов, мой земляк. Многие ходили в чунях.

     Из Ковжи я привез шерстяные носки и вязанную жилетку. Пока был в теле, то есть не доходяга, и морозы особенно не беспокои­ли. В бараке спал на верхних нарах и недалеко от печки, которую все время топили.

     Один раз в десять дней ходили в баню, маленькую, невзрачную. Там же прожарка, куда отдавали верхнюю одежду и одеяла. В бараках грязно, кусали клопы.

     Но жизнь продол­жалась.

     Наступал новый 1948 год.

     Поползли слухи, что будут разделять лагери по половому признаку - на женские и мужские, по статьям - политические и уголовные.

     Таких слу­хов, по-лагерному - "параш", ходило всегда много. К каждому празднику ждали амнис­тию, сокращения срока, больших актировок.

      Безнадежных больных с небольшими сроками и в первый раз осужденных, медкомиссия, с согласия областного прокурора, имела право составлять акты, медицинские заключения и отпускать на волю. Правда, такие актирова­нные долго не жили и на свободе.

     Мужчины и женщины, которые были в связи, загрусти­ли. Особенно женщины, не из-за влюбленности, а по более веской причине. Беременные женщины и имеющие лагерных детей периодически освобождались досрочно. Каждая здоро­вая женщина, с большим сроком наказания, мечтала об этом.

     Спиртного не было и Новый год не встречали. Денег нам не платили.

     Местных я знал мало. Кроме бригадников, с которыми общался на работе и в бараке посещал Валентина Седова. Он работал в бригаде Феофанова, где было много блатных. В их секции стоял сплошной мат, картежная игра, хвастливые рассказы о кражах - "скачках", которые они успешно совершали на гражданке.

     Леха Феофанов, лихой бригадир, как его называли, звал меня в свою бригаду. Говорил, что у них я буду "кантоваться". Но я знал, что в его бригаде были два вора в законе - Володя, "Глухой", ярославец и питерец - "Санька Мопс", а их надо обрабатывать. Они, по воровскому закону, имели право не работать.

      С Володей мы иногда разговаривали, он хорошо знал "Маслеху", Виктора Маслова и когда я сказал, что в Опоках вместе с ним "кушали", а это была честь. Поэтому блатные ко мне относились хорошо и говорили, что если надо придавить какого-нибудь фраера или «че­ха», но не вора, то обращайся, мол, к нам.

     Я решил держаться от них подальше, хватит с ме­ня таких университетов. От Саши Введенского знал много тюремных песен, и они попроси­ли меня написать их тексты и напеть мелодию, что я и сделал.

     С бригадиром Митрофано­вым у меня установились добрые отношения, на наше звено он никогда не кричал и не прибегал с "дрыном", что он иногда демонстрировал в других звеньях.

     Мы работали честно, по мере своих сил и возможностей. Делянки он выделял нам неплохие.

      Старый квартал вырубили и перешли на новый. На полкилометра ходить стало дальше. Но спасала автолежневая дорога, где всегда сухо и удобно ходить.  

      Дальше я на ней подробно остановлюсь.

      Недалеко от вахты стоял небольшой барак, где жили раскон­воированные.       Они прорубали просеки, весной и летом работали на сплаве. Там жил один наш земляк, и Седов познакомил меня с ним.

      После работы мы зашли в их барак.

      Василий Михайлович Максимов, бывший декан ярославского пединститута, высокий че­ловек лет шестидесяти, с седой бородой и усами, голубоглазый, худощавый. Отбыл в лагере восемь лет из десяти, политический. На лесоповале сломало ногу, ходил, хро­мая. Полгода тому назад, его расконвоировали, что было среди политических редко. Обычно это были бытовики. Интересный человек с громадной эрудицией. Жена его тоже не избежала этой судьбы. Арестована она была через полгода после него, осуждена на пять лет. Это все подорвало ее здоровье, и через три года она умерла в мордовском лагере. В Яросла­вле у Василия Михайловича жили сын с семьей и незамужняя дочь.

     После работы я к нему часто ходил, и просиживали до отбоя. Много он рассказывал о пережитом, вспоминали Ярославль. Оказывается завуч нашей школы - Золотарев, учился в их институте. Василий Михайлович его хорошо знал, и жили они недалеко друг от друга.

     Он уставал на работе. Сломанная нога его беспокоила. Работал десятником на строительстве автолежневки. На­чальство его ценило.

      Продолжаю работать в своем звене. Теперь развести костер для меня - плевое дело. Когда много сжигаешь сучьев, то жар остается до следующего дня. Только подкладывай.

     Для раскряжевки появились лучковые пилы, понемногу осваиваю. Чувствовал усталость и нехватку питания.

     Иногда, отдельные бревна оставались вне зоны общей трелевки, и их приходилось выносить к дороге на плечах. В одном из таких рейсов почувствовал боль в заднем проходе. Образовалась небольшая шишка и при оправке появлялась кровь.

      Фельдшер определил геморрой. Зафиксировали в санчасти, но по-лагерному болезнью не считалось. При следующей медкомиссии опять оставили на тяжелом труде.

Сказал бригадиру, он от­ветил:

- Ты не первый и не последний. Где я тебе найду работу легче?

Но на плечах носить бревна он меня больше не заставлял.

Рассказал своим женщинам. Оказывается у Маруси уже год эта болезнь. Боли не всегда. Временами наступает обострение, а затем боль отступает. Лекарств не было. Приходилось мириться с этим.

     Прошла зима. Здоровье стало сдавать. Поговорил с Василием Михайловичем. Он обещал посодействовать, чтобы меня перевели в бригаду на строительство автодороги, там ра­бота полегче.

     Прошел март и апрель.

     На 1 Мая получил посылку из Москвы, от Быстровых. Хватило на месяц добавлять к скудному пайку. Поделился с товарищами.

     В середине мая женщин стали готовить к этапу. Стон и плач в женских бараках. Хо­дили в мужскую зону, не боясь наказания изолятором.

     Мне было жалко расставаться со своими напарницами. Мы привыкли друг к другу, сработались, понимали процесс работы с полуслова.

    В нашу бригаду пришло пополнение, взамен женщин. Бригадир меня назначил звеньевым, учитывая мой опыт. В мое звено пришли два новеньких.

Чернышев Николай, москвич лет тридцати пяти, бывший ас-летчик. Всю войну находи­лся в ставке Верховного Главнокомандующего - Сталина. На его боевом счету - 11 сби­тых вражеских самолета. Подполковник, награжденный двумя орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды и множеством медалей. Имел десяток благодарностей лично от Сталина. Представленный к званию Героя Советского Союза, но получил 10 лет по 58 статье, пункт 10 - антисоветская агитация.

Я ему помог написать жалобу на имя Гене­рального прокурора и Верховного Главнокомандующего. Криминала в его преступлении не было, подставил его сослуживец, выдававший себя за друга и завидующий его продви­жению.

Второй - Дмитрий Белозеров, местный из Кириллова, на гражданке работал пожарни­ком. Сидел за хулиганство. Осудили на три года.

Я оказался самым опытным работником.

Николай никогда не работал, всю жизнь был в авиации. Дмитрий работать пилой мог. Стали мы с ним валить деревья. Николай обрубал сучья и носил их в кучу. С мая по сентябрь жечь сучья запрещали, так как можно вызвать пожар. А горит хвойный лес по-страшному. Правда нас сие не миновало.

Стали работать.

 В конце дня с бригадиром Павликом сдавал работу десятнику Косте. Но кубатуры стало меньше, из-за отсутствия Маруси мы лишились блата. С бригадиром уговаривали десятника немного приписать, но он не соглашался. Видно мы были не одни такие хитрые, а он боялся вольнонаемного прораба, который его контролировал.

 Полу­чать стали меньше. Паек - 500 грамм хлеба, а не 600. Лишились дополнительной каши или запеканки.

 К Дмитрию каждую неделю приходили из дома и что-нибудь приносили. Он с нами делился.

 В июне ко мне приехал отец. На два часа разрешили свидание. Началь­ником лагеря был тогда майор Середа. Отец привез продуктов и хороший, из тонкого брезента, плащ.

    Поделился продуктами с Валентином Седовым, Василием Михайловичем и своими напарниками. Оставшиеся продукты сдал в каптерку, и оттуда, по мере необходимости, понемногу брал.

Василию Михайловичу показал плащ. Он сказал, что вольнонаемный прораб может его взять. А меня за это перевести в бригаду плотников, которая строила за зоной хозяйственные помещения, или в дорожную бригаду. Мой плащ "ушел".

На другой день нарядчик Семен перевел меня в плотницкую бригаду Прозорова, пожилого, опытного мастера. Собрал свои шмотки и перебрался в барак, где жили плотники и дорожники.

Большинство плотников были местные.

За зоной шла стройка. Строили склад, новый дом для ВОХРа и еще несколько других сооружений. Там была общая зона оцепления, где на постах стояли стрелки. Небольшое помещение занимала столярная мастерская, лесосклад, инструментальная и миникирпичный завод. Работа разнообразная и для специалистов.

Стояла теплая погода. Появились комары, слепни и мухи.

 Бригадир спросил, что я умею делать. Я ответил, что все и ничего. Он стал возму­щаться, что ему нужны хорошие плотники, а тут присылают всякую "шушеру". Десятник сказал, что я направлен в бригаду по распоряжению прораба.

  Поставили меня подсобным рабочим на изготовление кирпича. С напарником мы месили глину, перемешанную с наре­занной соломой, и подносили этот раствор формовщику, у которого была деревянная форма по размеру кирпича.

  Он ее набивал раствором, предварительно смочив стенки водой, уплотнял и относил на площадку, вытряхивал заготовку на площадку достщатого настила.   

  Два дня заготовка лежала, периодически смачивалась водой, чтобы не возникли трещины. После этого заготовки поступали в минипечь для обжига.

Получался вполне пригодный кирпич для простых работ.

Три дня я пробыл на этой работе.

Формовщиком работал Дмитрий Медведев, с ним я подружился. Он оказался моим ровесником. В лагере был всего один месяц. Дали ему за хулиганство два года. Жил в Кириллове. Отец в исполкоме занимал высокую должность.

 В бараке поселились на верх­них нарах рядом. По соседству жили - Юрий Золовков, земляк Мити, молодой парень лет двадцати пяти, низкого роста, но крепкий.

 Рядом с ним - Николай Олифер, белорус из Полоцкой области, высокого роста, безграмотный. По его просьбе, я под диктовку, писал домой письма.

 Они с Юрием были пильщиками на ручной продольной пиле. Олиферу было под пятьдесят, мы его звали дядя Коля. Он стоял наверху, Юрий внизу. Пила тяжелая. Тянуть вручную вниз-вверх довольно трудно. Им дополнительно давали еще по 300 грамм хлеба и по два вторых блюда. Бревна на высокие козлы мы им подносили и поднимали. На земле они шнурами с обоих сторон отбивали черные полосы по толщине требуемых досок, а потом ориентировались по этим полосам.  

  Работа у меня разнообразная и не такая тяжелая, как на лесоповале.

В июле половину срока я отбыл и, как говорили - "вторая половина уже с горки". Не хватало свободы, книг, кино, общения с родственниками.

В нашем бараке жили два пожилых украинца - Дзюба и Кондрат Коваленко. Оба политические и не работающие, инвалиды. Кондрат в лагере девятый год. Первые годы отбывал на Соловках, а затем по болезни попал на Вологодчину. Весил около 100 килограмм. Помогал нашему дневальному. Инвалид-эпилептик. Их в зоне было человек десять и все были расселены по разным баракам. Если кто-то из них бьется в припадке, то у другого тоже начинается приступ.

В воскресенье, когда выходной, остро наступает ностальгия по дому, по родным и хочется отвлечься. Кондрат обладал мягким чистым голосом, несмотря на его тучность, а Дзюба ему подтягивал. Иногда к ним приходил еще один хохол. Пели они украинские песни слаженно, мелодично, прямо за душу берет. Все в бараке замолкали, внимательно слушали. Каждому они навевали что-то домашнее, мечтательное, хорошее. Кондрат Коваленко в этом лагере был четыре года, и говорили, что нашему начальнику лагеря, майору Середе, приходился родственником.

Проходило лето. Кусали комары и клопы.

На работе шкурил бревна, строгал на пару, двуручным рубанком доски. Если работа легкая, болезнь не тревожила. Если подниму тяжелое - утром кровь.

Работой был доволен. Шестьсот грамм хлеба и дополнительную кашу плотники получали всегда. Разнообразие выполняемых работ позволяло бригадиру заполнить наряд на высший паек. Взамен отправленных женщин, каждый месяц пополняли наш лагерь свежими заключенными.

Когда наша Шексна у Вогнемы (?) вскрывалась, то со склада шел сплав бревен. Это было гораздо дешевле, чем вывозка древесины на автомашинах.

Наша бригада на развод выходила последней, а с работы приходила первой. В бараке жили спокойно, воровства, как в других бараках, у нас не было.

В конце июля и в августе в нашем оцеплении появились ягоды и грибы. Кругом лес и работали в лесу. Дары леса помогали от цинги и были как дополнительное питание.

К осени работа у нас сокращалась. Прораба я несколько раз видел в моем плаще. Но игра стоила свеч. Василий Михайлович как-то после работы мне сказал, что он говорил с прорабом, о том, чтобы меня перевели в дорожную бригаду.

С октября 1948 года я уже работал в дорожной бригаде Григория Юсупова, башкира из Уфы. Бригада жила в этом же бараке, только на другой стороне. Но мои новые товарищи Митя Медведев, Юрий Золовков и дядя Коля Олифер уговорили наших бригадиров, чтобы я остался на своем месте. Наша бригада работала с отдельным конвоем вне оцепления.

Трасса автолежневки шла по вырубленным кварталам, где стояли штабеля с деловой древесиной и дровами. Когда было много работы, полотно трассы готовила другая бригада или расквартированные. Корчевали и убирали пни.  

     Бригада состояла из тридцати че­ловек хороших плотников, которые протесывают с одной стороны бревно до 18-26 сан­тиметров. Выбирали ровные бревна без сучков, благо штабелей было много.

    Один или два человека заготовляли шпонки - плоские клинья.

    К верху площадка идет на конус длиной 1 метр, по ширине одной колеи. Несколько человек заготавливали шпалы длиной 3,5 мет­ра из бревен 30-36 сантиметров, середина по центру - 80 сантиметров. Далее два запи­ла длиной один метр на глубину 10-12 сантиметров, затем запил топором скалывается и зачищается.

     Часть людей укладывала вдоль трассы жерди, на которые поперек с интерва­лом в два метра ложатся готовые шпалы. Затем в ячейки шпал укладываются протесанные бревна, затесом вверх, вразбежку, чтобы стыки были только на двух бревнах. Подтесы­вается, чтобы была ровная площадка - полотно шириной по одному метру на колею. На расстоянии 1,5 метра на этих помостах запиливаются во всю ширину места для шпонок. Долотом прочищается шпоночная канавка и забивается-заклинивается шпонка. Лучше бы крепить еще и скобами, но их не было. И так метр за метром вели трассу автолежневки из делянок к берегу реки, где разгружались автомашины на лесоскладе.

К весне образовывались громадные штабели, а затем сплавляли отдельные бревна в затон, где формировались большие плоты с плотопалатками для дальнейшей транспорти­ровки по многоводной реке. Много леса отправляли в Сокол, на крупнейший бумажный комбинат, или в Архангельск, где древесина шла за рубеж.

    В бригаде работа разнообразная, втянулся, но не ладил с бригадиром Юсуповым. Ссоры были до драки. Жестокий был человек, некоторых бригадников бил. Меня не трогал. Десятником у нас работал Василий Михайлович, от которого зависела выработка нашей бригады, и Юсупов знал, что я с ним дружен. Но надоело Гришкино пиратство, вспомнил о блатных. Зашел к ним в секцию, они спросили, что меня привело к ним. Я сказал, что не в ладу с бригадиром.

    Через несколько дней Юсупову в одном из бараков устроили темную. Я не считал, что это по моей жалобе. На него зуб имели многие. Положили его в стационар. Нам дали другого бригадира со странной фамилией - Кудря. Молдаванин из Бессарабии. Сосватал его в бригаду Василий Михайлович, они знакомы были еще по другому лагерю.

    Осенью в наш лагерь привезли много валенок. Выдавали по-бригадно с записью в формуляр, который вместе с личным делом следовал с тобой при перемещении. Достались неплохие валенки, свои старые отдал сапожникам на подшивку. Шапка уже была и длинная телогрейка как бушлат. Выдали ватные брюки.

    Работа была не тяжелая, но зато дорога... Делянки уходили все дальше и дальше. Пять километров в один конец. Прихватывали по полену дров для печки. Инструмент прятали на трассе.

   Наступила зима. Пошел снег. Стало подмораживать.

Прошли ноябрьские праздники. Администрация лагеря отметила их улучшенным обедом.

Новости узнавали с большим опозданием. Радио не было. Газет и книг тоже. Культурно-воспитательная часть не работала. Только лозунги: "Сегодня сделаем больше, чем вчера. Завтра больше, чем сегодня". У заключенных свой лозунг - "Кубики и качество довели нас начисто".

Надо выжить.

Декабрь выдался суровый. Ветер пронизывал до костей. При сильных морозах - тихо. Было несколько дней с температурой ниже 30 градусов. На работу не выгоняли, дни актировали.

На трассе холодно, а на лесоповале, в лесу, гораздо теплее, но тяжело. Для перекуров и для конвоя разводили костры. Заделался кострожегом. Разводил костры с утра и до конца работы.

С наращиванием автолежневки продвигалась и работа. Нужно переносить костер для бригады и конвоя. Доставал сухие смолистые дрова из дровяных штабелей, искал безветренное местечко и разводил там костер.

В феврале пришел небольшой этап пополнения из Вологды. Там оказался знакомый Демьян Найденов из Жданова. Вместе с ним работали в бригаде Опокстроя. Он сказал, что плотина на Сухоне, которую мы возводили, простояла только год. Следующей весной льдом сломало деревянные ряжи и смыло плотину. Много было воды, а ледорезов не строили, да и крупные льдины нужно было взрывать.

В марте нашего бригадира Кудрю перевели на лесоповал десятником. Он, оказывается, окончил лесотехнический институт и работал на воле лесничим.

Но свято место пусто не бывает. Новым бригадиром стал Демьян Найденов.

Назначение бригадира зависело от де­сятника, нашего Василия Михайловича. Он предлагал мне занять эту должность, я отка­зался. Обещал свою помощь, но мне не хотелось ежедневно вступать в конфликты с бригадниками.

Люди разные, у каждого своя судьба и характер, некоторые работали из-под палки. Считали - "день кантовки - месяц жизни". Всеобщая мораль - как можно ме­ньше работать. Да и я сам так думал. Работа бригадира - нужная, но не благодарная. За все спрос с него. С блатными тоже свои трудности. Я рекомендовал Василию Михайло­вичу Найденова.

Смена бригадиров на мою работу не повлияла. Конвой просил разводить костры только меня. Они знали, что мне немного осталось отбывать срок, и доверяли, так как иногда нужно было выходить за зону оцепления. Перед началом работы всегда зону оцепления обозначали вешками. В мои обязанности также входила заготовка каждому из бригады по полену для барачной печки.

В апреле потеплело, снег таял. Стали переходить на весеннюю одежду.

   Наступило 1 мая.

   И опять мы радовались праздничному обеду, а не самому праздни­ку.

   В июне прибыл еще этап.

   В нашу бригаду пришло пополнение из двух человек. Костры уже были не нужны. Работал на подготовке и забивке шпонок. На следующий день новень­кие на работу не вышли. Заставить их трудиться бригадир побоялся, вдруг они - урки, могут пришить. Демьян попросил меня узнать, что они из себя представляют. Он знал про мою связь с блатными в Опоках. Я ему ответил, что это его проблема и пусть сам решает.

Познакомился с новенькими. Один - рыжеватый, среднего роста, крепкий парень. На левой щеке, около носа, наколота мушка, кличка - "Коляна". Сидит второй срок. На воле был всего месяц. За кражу получил по 162 статье 5 лет. Первый срок отбывал на Севере неполностью. По зачетам досрочно освободился. "Хлял" - выдавал себя за блатного.

Второй - Евгений Савинов, крупный, атлетического сложения, двадцати пяти лет, с перебитым носом. Бывший боксер, мастер спорта. В полутяжелом весе был чемпионом Вологодской области. До ареста жил в Череповце. Однажды ночью возвращаясь домой с соревнований, раньше на день, застал жену с любовником. Жестоко их избил. Так, что когда скорая помощь доставила их в больницу, через час они скончались.

Сначала обвиняли его в убийстве, но адвокат доказал, что это произошло в приступе ревности и он не отдавал себе отчета в совершаемом. Квалифицировали как нанесение тяжких телесных повреждений.

    Добился уменьшения срока с 25 лет до 15. В 1949 году отменили смертную казнь, но за особо тяжкие преступления увеличили срок наказания с 10 до 25 лет.  

    "Коляна" вертелся около Жени, видно ему нужна была его сила и твердые кулаки. "Коляна" хорошо знал воровской жаргон, лагерные и тюремные порядки.

     Евгению я посоветовал, чтобы он подальше держался от него и от блатных.

     "Коляна" на меня косился, Евгений выходил из-под его влияния.

     Женя был начитанный, неглупый молодой человек. Зла в нем не бы­ло. Что произошло, теперь уж не поправишь. Дома у его родителей осталась двухлетняя дочь, по которой он скучал. О дочери он говорил с любовью и, иногда, на его глазах проступала скупая мужская слеза. Как ни странно он любил свою покойную жену, жалел о случившимся. Много рассказывал о своей жизни, о соревнованиях по боксу, родителях. Ко мне относился с доверием.

     После работы в бараке до отбоя мы делились мечтами. Мне было проще, четыре с половиной года у меня уже позади.

    У него первый год, а впереди еще очень много. Я старался настроить его оптимистично. "Коляна", иногда, тоже при­соединялся к нам и говорил, что надо попасть на Север, там зачеты - день за три. Но он, пакостник, что-то задумал. Жили мы в одной секции.

Как-то после работы, он мне тихо сказал, что надо поговорить. Я его не боялся и в этом лагере чувствовал себя уверенно.

Предложил выйти из барака.

Мы вышли, Евгений не заметил нашего ухода. Пригласил в другой барак, последний к углу зоны, недалеко от БУРа, где сидели штрафники.

Они работали отдельно. По возвращению в зону их встречали надзиратели, провожали в БУР и запирали на ночь. Барак был обнесен забором из колючей проволоки и там всю ночь дежурил надзиратель. Туалета около барака не было, в углу стояла вместительная "параша".

Пошли в секцию где жили блатные. Там "чефирили", курили "планчик", кто-то с надрывом пел воровскую песню. Когда мы вошли, к нему подошли какие-то незнакомые "шавки". Он остановился, что-то им говорил, показывая на меня.

Я прошел в угол, где располагался Володя - "Глухой", вор в законе, который "держал" этот лагерь. Я "Коляне" жестом показал, что пошли со мной.

 "Глухой" - ярославский урка, которого я знал хорошо, поздоровался со мной за руку. Сказал:

- Ну что сынок, тебя больше никто не обижает? Какие у тебя возникли проблемы?

Ему было под шестьдесят. Содержал "малины" на гражданке. В лагере пользовался непререкаемым авторитетом. Полчаса с ним поговорили. Вспомнили некоторых ярославских урок, с которыми я был знаком по пересыльной тюрьме в Коровниках и в Опоках. Бригадир Леха Феофанов опять звал в свою бригаду.

«Коляна» исчез.

Поговорил с Валентином Седовым, тоже земляком и вернулся в свой барак.   

Женя поинтересовался, где я пропадал? Я сказал, что навещал своих земляков.

«Коляна» меня избегал.

При случае я его спросил:

- Ведь ты же хотел со мной поговорить?"

Он смутился и сказал, что просто хотел сходить в барак к блатным, а ты их, оказывается, всех знаешь.

Что он хотел? Не знаю. Жене я ничего не сказал, иначе он мог Коляну поколотить, а кулаки у него железные.

Наступает июль.

Слухи о предстоящем этапе обрели конкретность.

Нарядчик Семен отбирает людей для отправки. Бригады ему помогают, стараясь вписать в его список негодных для своей бригады людей. Спецчасть координирует эту работу. Набирают тридцать человек, в их числе оказался и я. С бригадиром Демьяном я не ладил.

Василий Михайлович хотел, чтобы меня не отправляли на этап. В разговоре он предложил, что попросит об этом начальника лагеря.

Я попросил его этого не делать. Ему оставалось до освобождения меньше года, а мне отбывать больше двух. Поэтому я решил ехать на Север, там зачеты и я почти здоров.

При прощании Василий Михайлович прослезился, он относился ко мне как к сыну.

Утро. Комендант с нарядчиком ходят по баракам со списком этапников. Все, кого отправляли на этап, знали об этом, так как нас накануне осматривала медицинская комиссия, где был представитель 501 стройки и нам говорил, что нас повезут в Лабытнанга в пересыльную тюрьму, а затем отправят в город Салехард.

 Конвой каждого принял по личным делам и нас повезли в Вологду на пересылку, где формировался большой этап на Север. Со мной вместе попали Дмитрий Белозеров, с которым работали на лесоповале в одной бригаде, Женя Савинов, «Коляна» и другие. До Вологды недалеко.

На пересылке поместили всех в одну камеру.

Пробовали в камере с нами "качать права", но один Женин удар поверг, начинающего разборку в нокаут, да и нас было тридцать человек, довольно крепких, которые до конца этапа держались вместе.

 Неделя в Вологде.

 Затем погрузка в теплушки. В вагонах тепло, лето на дворе. Спать только жестко.

Телогрейки у нас в Вогнеме отобрали. Выдавали каждый день сухой паек. На больших станциях давали по ведру, иногда и по два кипятку. Ибо на каждой большой станции всегда имелся бесплатный кипяток.

 Как поется в песне: "Мы ехали молча, но долго". На продолжительных стоянках конвоиры простукивали молотками пол вагона, чтобы определить отсутствие пропилов. Но это только в детективах и фильмах показывают побеги, а в действительности они очень редки. Расстояние приличное.

 Ехали четверо суток с лишним. Последняя остановка - станция Чум, где ответвление железной дороги на Воркуту и Лабытнанги, по-ненецки - "три сосны".

Разгрузились. Громадная пересылка, несколько больших бараков. Баня. Сутки в карантине. Общая зона. Держались все вместе.

В то время пересылку держали, то есть верховодили "суки". Это бывшие воры, которые под тяжестью лагерной жизни стали работать в лагерях нарядчиками, комендантами, то есть прислуживали лагерному начальству.

В то время на Севере велась настоящая война между "урками" и "суками". Наверное, здесь приложили руку работники МВД. Если вникнуть глубже, обе эти группировки всегда будут воровать, грабить, убивать. Не будут работать, вести честный образ жизни и в заключении и на воле. Работники МВД все делали, чтобы натравить их друг на друга, что бы произошло взаимное истребление и очищение общества от их присутствия.

Почему у меня возникло такое заключение? В лагеря, где держали верх урки, приходили этапы с небольшим количеством "сук". Обычно в бане, урки встречали "сук" и их резали, которые оставались в живых, лезли на колючую проволоку запретной зоны, где их стреляли с вышек конвоиры. И наоборот, в лагерь, где были "суки", отправляли немного урок, и опять резня.

Поэтому на Севере, да и везде, они лагеря поделили по сфере влияния. Где-то держали верх воры, где-то "суки".

С точки зрения работяг, лучше было в лагерях, которые держали урки. Меньше произвола и на кровную пайку урки никогда не покушались.

Чего не скажешь о лагерях, где верх держали "суки". Там нарядчики и коменданты избивали работяг и могли отобрать пайку хлеба.

В 1930 г. концентрационные лагеря были ликвидированы путем переименования их в исправительно-трудовые, но без каких-либо изменений режима и условий содержания. Жизнь в лагере заметно отличалась от тюремной. Свобода передвижения, отсутствие зловонной параши, решеток, дверных запоров, духоты тесной и грязной камеры компенсировались тем, что в лагере заключенным приходилось каждый день приходить не просто на работу, а на работу физически тяжелую, с обязательным для каждого выполнением нормы выработки. Содержание лагеря и администрации, при полном составе заключенных, должно было окупаться трудом заключенных . Добавку к котловому довольствию можно было получить только в посылке или передаче. Но у вора не было семьи, и посылку ждать было не от кого. Можно было отовариться в ларьке, но для этого требовалось выполнять норму выработки, а вор по законам общины не имеет права работать.

Казалось бы, что ситуация для воров складывается тупиковая. Однако и в этих условиях присущие ворам хитрость и изобретательность, их сплоченность и авторитет у других осужденных позволяли им выжить. Кто-то зарабатывал себе на жизнь игрой в карты и другие азартные игры. Иные принимались различными способами выманивать, а иногда и просто отнимать продукты питания, вещи и иные материальные ценности у «фраеров». Справедливости ради надо сказать, что у воров существовал запрет отбирать последнюю пайку хлеба у иных осужденных.

Особые отношения складывались у воров с бригадирами. На общих работах бригадир расставляет людей и проверяет их работу, но сам физически не работает, хотя официально числится работающим. За каждую отработанную смену бригадир составляет подробный отчет. От его умения составить отчет зависит питание бригады. Бригадир мог «натянуть» норму, т. е. подвести исполненную работу под более высокую норму.

После 1937 г. бригадир стал назначаться администрацией. Воры, используя различные ухищрения, «проталкивали» на эту должность «своего» человека или физической расправой запугивали бригадира, чтобы он приписывал им норму выработки, позволявшую получать продовольственный паек высшего разряда. Следует сказать, что вора, ставшего бригадиром или работающего и выполняющего норму выработки, ортодоксальные воры переставали считать таковым и объявляли «сукой».

Воровское сообщество обязывало своих членов прилагать все силы для установления в лагерях порядков, выгодных ворам. Если в лагере приходили к власти иные, не воровские группировки осужденных, воры этого лагеря отвечали за фактическую утрату власти перед воровской сходкой. Необходимо сказать, что 30-е гг. XX в. ознаменованы периодом «расцвета воровской общины» именно в исправительно-трудовых лагерях.

 В это же время в тюремно-лагерной лексике появляется слово «блатной», синоним слова «вор». «Блатной признает один лишь воровской закон и отвергает все прочие законы. Он презирает всех не блатных, в том числе и уголовников. Все они рассматриваются как дичь, на которую у блатного неограниченное право охотиться. По старой традиции, однако, блатной не нападает на одинокую женщину с ребенком или, находясь в заключении, не отнимет пайку (но только пайку) у другого заключенного, пусть даже фраера».

Описываемый период характерен и тем, что вследствие тяжелых условий отбывания наказания многие воры не выдерживали испытаний, выпавших на их долю, и изменяли воровскому закону, т. е. «ссучивались». «Суки» по воровскому закону подлежали истреблению, что и делалось. Однако вследствие массовости этого явления стали появляться зоны и даже целые управления, где среди уголовников властвовали «суки», которые, в свою очередь, начали истреблять воров. Великая Отечественная война пополнила численность «сук» бывшими ворами, призванными из лагерей на фронт.

Однако воровское сообщество сумело справиться и с этим явлением, правда, не без помощи других, не принадлежавших к категории блатных уголовников. В войне с «суками» на сторону воров стали «фраера». С этого момента «фраера», поддержавшие воров в войне с «суками», стали их ближайшими помощниками и продвинулись вверх по иерархической лестнице преступного мира. В этот период, после победы над «суками», власть воров в местах лишения свободы достигает своего апогея.

Немаловажной особенностью развития исследуемого феномена в конце 40-х гг. ХХ в. является и то, что воровской закон окончательно перестает быть «внутренним» законом воровской общины. Нормы этого закона теперь распространяются на всех осужденных и носят императивный характер. Подтверждают это воспоминания осужденного Ильи Михайловича Пайкова, отбывавшего наказание в одном из лагерей Вятлага в суровые послевоенные годы: «В 1948 году 5 марта вышел дополнительный указ воровского закона для заключенных, кои содержатся в местах заключения Советского Союза:

Каждый заключенный обязан из своей зарплаты вносить в воровскую кассу 25%.

Каждый заключенный, получающий от родственников посылки и денежные переводы, обязан приносить ворам 50%.

Заключенные, имеющие шерстяные личные вещи, по первому требованию должен отдать ворам.

Из продуктов, кои завозят на кухню для всего ОЛП, заведующий и повара обязаны самое лучшее отдавать ворам.

Заключенные врачи и фельдшера обязаны выделять для воров медикаменты, в коих содержатся наркотики.

Все заключенные должны безоговорочно выполнять любое требование воров.

В случае неподчинения воровскому закону главари приговариваются к смертной казни».

Этот закон больнее всего ударил по основной массе тюремно-лагерного населения, которую составляли так называемые мужики. В этой связи в некоторых исправительно-трудовых лагерях произошли открытые выступления мужиков против воров. Отдельные группировки мужиков встали на путь активного противодействия ворам и их законам, за что и получили название «беспредельщики», «махновцы». В лагерях начались массовые беспорядки, поджоги. Начальники многих лагерных пунктов стали обращаться в высшие инстанции с просьбой прислать им специальные группы наиболее авторитетных воров для наведения порядка. Казалось бы, простой и эффективный способ утихомирить «зону» — использовать властный ресурс воров, но он таил в себе немало опасностей. Во-первых, администрация отдавала власть в «зоне» на откуп ворам. Во-вторых, авторитет воров и их законов после этого неизмеримо вырастал. В-третьих, такое, казалось бы, взаимное сотрудничество скрывало в себе немало опасностей, так как наступало время, когда воры из объекта управления превращались в его субъект и сами начинали диктовать свои условия отбывания наказания.

Пересылка в Лабытнанги снабжала рабочей силой - заключенных сталинскую 501 стройку, строившая железную дорогу от Салехарда до Игарки. Сталин хотел, чтобы по Северу шла железнодорожная магистраль, имеющая большое стратегическое значение.

За Салехардом шла тундра. Вечная мерзлота.

"Дорогу строили быстро.

Дорога пряма и гладка,

Но сколько костей заключенных,

Вся кровью была залита...

...А кровь эта - ала и жгуча,

по рельсам бежит и бежит,

За кровь работяги и вора,

Достанется счастье другим".

    Из нашего этапа я один попал в Салехардский погрузочно-разгрузочный отдельный лагерный пункт - ПРОЛП. Он располагался на окраине города близ Ангальского мыса, около которого в Обскую губу впадала река Палуй.

Большой лагерь, десяток бараков, баня, прожарка, кухня-столовая, БУР, изолятор. Культурно - воспитательная часть имела небольшой клуб, где раз в десять дней демонстрировались художественные кинофильмы иностранного производства, взятые как трофеи в Великую Отечественную войну.

Лагерь держали воры, одно время там находился знаменитый Дмитрий Бородин, "Борода", у которого на счету было зарезано восемь "сук". Срок наказания у него был - 25 лет. За каждого убитого ему добавляли срок по несколько месяцев, высшей меры тогда не было.

Легенда Севера.

 "Суки" за ним охотились и явно и тайно, но судьба его спасала от их косарей и перьев, он всегда выходил победителем. Когда я приехал в этот лагерь, его отправили на передок ближе к Игарке.

Руководил 501 стройкой генерал-лейтенант Барабанов.

  В Салехарде, бывшем Обдорске, было несколько лагерей.

 Наш ПРОЛП в летний период, когда Обь судоходна, разгружал баржи с рельсами, лихтера со шпалами и продовольст­венными продуктами, которые зимой отгружались в вагоны и платформы и отправлялись по железной дороге на передок.

Громадная проблема - соединить железную дорогу от станции Лабытнанги до Салехарда, через Обскую губу на расстояние 18-20 километров. Проектировался мост на "быках" и другие разновидности мостов. Но в жизнь это пока не вводились.

Летом переправлялись грузы на баржах, а наш ПРОЛП существовал как перевалочная база.

В зимний период, когда замерзала Обь, с ноября по апрель, намывалось ледяное полотно, 7-8 метров высотой. Укладывались шпалы и рельсы. Первый состав – старый паровоз с двумя вагонами проходил этот участок. Если состав благополучно проходил, то машинисту и помощнику давали досрочное освобождение, а если нет, то...

К осени на реку Палуй загоняли плотоматки с плотами. К зиме вода спадала и большинство плотов оказывались на суше. Наши бригады грузили лес на платформы и отправляли их на передок.

В 1949 году от Салехарда по тундре было проложено двести сорок километров в сторону Игарки.

Я попал в бригаду Николая Савченко, вора из Одессы. Ворам в условиях Крайнего Севера по воровскому закону разрешалось работать бригадирами. Помощником бригадира был Сергей Ларионов, живший на воле в поселке Правда, что в Подмосковье.

Постоянного места работы у бригады не было. Разгружали продукты. Особо тяжело было из лихтера, по металлической лестнице, а глубина трюмов пять метров, подниматься с меш­ком сахара весом 50 килограмм, да и по пирсу, длиной метров сто, нести на берег в склад.

Разгружали муку, макароны и другие различные продукты. Начальник склада и его помощник следили, чтобы не было кражи. Но хороший кладовщик давал нам продукты, чтобы мы в обед сварили кашу или макароны, даст еще пачку масла заправить их, а брига­диру четвертинку или пол-литра спирта, водки не было, что бы бригадники не воровали.

Этим заслуживали доверие перед заведующим складом. От него зависело какая бригада будет у него работать на следующий день.

Главный стимул для честной работы являлись зачеты. При выполнении нормы от 100 до 110 процентов засчитывался день за два, при выполнении свыше 110 процентов день за три. Основной целью заключенных являлось заработать зачеты для досрочного освобождения.

Зимой посылали работать на реку Палуй разбирать плоты, перемещать бревна к полот­ну железной дороги и грузить бревна на железнодорожные платформы. Ставили задние стойки, на прокладки накатывали бревна до габарита вагона, затем ставили передние стойки, крепили поверху их между собой проволокой, натягивая ее ломиком, делая скрутки.

Кормили нас намного лучше, чем в России. Заполярный паек хлеба - 1 килограмм 200 грамм. Завтрак - каша с кусочком рыбы, иногда тюленины, иногда акулы. Кипяток от пуза. Обеда, если работали далеко от лагеря, не привозили, обходились хлебом, взятым с собой. Иногда из накомарников делали сачок, на тонком льду прорубали лунки и ловили мелкую рыбешку, типа корюшки и в алюминиевых мисках готовили жаркое. На ужин - суп, каша, кусок рыбы и остаток хлеба. Кормили для лагеря весьма сносно.

    В октябре выпал снег и ударили морозы.

   Выдали всем валенки, маленькую телогрейку и бушлат, хорошие шапки, кое-кому достались и меховые, армейские двупалые рукавицы. В бараках топились большие печки. Дрова, когда была возможность, приносили с работы.

   За проработанный месяц давали зарплату 10-12 рублей. В зоне работал продуктовый ларек.

   В декабре морозы стали достигать - 30 градусов и ниже. Такие дни актировали и на работу не выгоняли.

В нашей бригаде были в основном молодые и здоровые люди. На склады приходили автомашины и ставили под погрузку железнодорожные вагоны, которые нужно было грузить в любую погоду.

На улице - 35 градусов, все отдыхают. За нашей бригадой прибегает нарядчик и просит выйти на работу. Идет вся бригада. На вахте дают по сто грамм разбавленного спирта и бутерброд. Шагаем на работу. Плюнешь - падает на снег льдинка. Конвой не очень строг, даже не берут с собой собаку. Если работаем на продовольственном складе, то кладовщик организовывает обед и дают по 100 грамм разбавленного спирта. Если работаем до 17 часов, то на вахте дают еще 50 грамм водки и бутерброд. Воскресенье всегда выходной, исключая аварийные работы.

В ясные ночи на небе от горизонта стоят громадные светлые столбы, соединяющиеся наверху какими-то светящимися разводами. Красота. Кто хоть раз видел северное сияние, тот его никогда не забудет.

С 1950 года заключенных стали разделять по-бригадно, на политических и бытовиков.

Бригаду политических возглавил Иван Гололобов, молодой здоровый мужчина, двадцати пяти лет, осужденный по 58 статье, пункт 10 - антисоветская агитация, сроком на 10 лет и 5 лет поражения в правах - "по рогам". Арестован в армии. Жил до ареста в Челябинской области.

     Бригада разновозрастная. Запомнился Женя Дилекторский из Минска. Был в оккупации. Вместе с матерью отправлен немцами в Польшу в концлагерь, где был два года. После освобождения от немцев был опять вместе с матерью обвинен в измене Родине и посажен на 7 лет. Матери дали 10 лет.

Анатолий Любославский из Ленинграда. Моих лет. Рыжеватый добродушный парень. Хорошо эрудирован. Часто с ним вспоминали Эрмитаж, Русский музей, как бы мысленно проходя по залам этих музеев.

 Женя Изосимов, белорус. Из оккупации малолеткой увезли в Германию, где работал у помещика на сельскохозяйственных работах. Жил в неволе. Условия скотские. С восхода и до заката работали за похлебку и кусок хлеба. Хозяин считал их рабами. Освободили американцы. Предлагали остаться в Германии. Но захотели на Родину. Переправили в нашу зону. Арестовали и дали 7 лет за измену Родине.

Политических поселили отдельно от бытовиков. Но зимой работали в общем оцеплении на реке Палуй.

 В одном бараке нашел знакомого - Сергея Шепелева из Берендеево. Авторитетный вор, но не в законе. Картежник. Часто за это сидел в изоляторе. Передовал ему туда сигареты.

Нашел земляка из Ярославля. Из воровского мира, Валентин Пеньков, по кличке "Фикса". Когда разговорились, оказалось много общих знакомых. Ходили друг к другу после работы и по воскресеньям. Чувство землячества в лагерях были крепкие, несмотря на разные мировоззрения.

С бригадиром сначала были натянутые отношения до одного случая на работе.

К концу рабочего дня приходил принимать нашу работу вольнонаемный прораб, фамилию не запомнил. Бывший заключенный, отсидевший семь лет и решивший подработать, а им деньги платили немалые, и вернуться прибрахленным домой. Придирчивый к пустякам. Иногда давил своей властью над зеками.

 У него произошли какие-то разногласия с нашим бригадиром Иваном, который не отличался сдержанностью, был вспыльчив, Иван схватил лом и занес его над прорабом. Все растерялись и оцепенели. Лом был в нескольких сантиметрах от головы прораба.

Я находился рядом, схватил бригадира за руку и лом, миновав голову скользнул по полушубку прораба и немного его порвал. Иван был разъярен, мне на помощь поспешили два бригадника и мы его утихомирили.

Этот пос­тупок грозил бригадиру сроком. Прораб растерялся, потерял даже дар речи, потом стал отходить. Благодарил меня, что спас ему жизнь. Я просил его не возбуждать дела, про­стить нашего бригадира, ибо в тот момент он был невменяем. Бригадники присоединились ко мне, упрашивая прораба не возбуждать уголовного дела. Ивану грозила лагерная статья, на которую не распространялись зачеты. Мы обещали на другой день принести ему деньги на новый полушубок. Прораб обещал простить Ивана. От денег он отказался. Конфликт замяли.

Я подумал, что прорабу было невыгодно и хлопотно давать делу ход. Это - потеря авторитета, да и может произойти "несчастный случай".

После этого происшествия бригадир признал во мне друга. Прораб тоже хорошо ко мне стал относиться.

Бригадир не отличался большой грамотой и правильно составить наряд он са­мостоятельно не мог. У него не хватало воображения описать все составляющие элементы проделанной работы, что важно для определения норм выработки.

Мы вместе с бригадиром писали наряд, выдумывая иногда вспомогательные работы. Нормировщик, визируя и прове­ряя наш наряд, усмехался, морщился, но подписывал. Наша задача - вытянуть 111 про­центов, чтобы получить максимальные зачеты. Это нам удавалось не всегда. Нормы были очень велики.

Ежемесячно спецчасть вывешивала списки заключенных с количеством заработанных зачетных дней за прошедший месяц. Каждый зек вел свою бухгалтерию и у кого срок подходил к концу, определяли день освобождения. К этой категории людей относился и я.

    На конец февраля я имел полгода зачетов. День освобождения приближался с двойной скоростью.

Как-то, идя по городу с работы, встретился с бригадой из другого лагеря. Там оказа­лся Женя Савинов. Выглядел он хорошо. Настроен тоже оптимистически. Стояли у перее­зда, где медленно проходил маневровый состав. Успели обменяться информацией.

Он с «Коляной» был в одном лагере. «Коляна» пристроился дневальным в секцию барака, где жил вор в законе, москвич Костя Иониди, по кличке "Грек". В то время он был один из авторитетов среди воров в законе на Крайнем Севере, деля славу с Митей Бородиным.

 У Жени тоже было зачетов месяцев восемь, чему он был доволен.

Проходила зима. Март. Апрель. Было холодно. Морозы в апреле достигали 20 граду­сов.

В начале апреля по ледовой железной дороге не стали водить составы. Начался демонтаж. Шпалы и рельсы свозили на Ангальский мыс и там складывали до следующей зимы. Паровоз также оставили в Салехарде, и летом он работал, возил грузы на "пере­док".

Моя обязанность на работе - учет проделанной бригадой за день. Все операции приходилось фиксировать на бумаге в определенной последовательности, чтобы потом в сокращенном виде перенести в наряд.

Оставалось немного до освобождения. "Приди, приди ко мне свобода дорогая, я обогрею тебя ласковой душой"...

Не пропускал ни одной кинокартины, которые показывали в клубе. Начальник КВЧ организовывал самодеятельность. Устраивали концерты. Иногда приезжали с концертами из других лагерей. С большим концертом выступала бывшая народная артистка Украины - Шевченко. Книг не было. Скучал по чтению. Представлял, что когда выйду на волю, обзаведусь своей библиотекой, и все свободное от работы время буду читать, читать и читать.

Кормили нас неплохо. Паек заполярный. Чувство голода и недоедания мы не испытывали. Работал в зоне ларек, в котором было все, исключая спиртное и режущее.

Наркоманов почти не было. Две-три таблетки димедрола и весь кайф. Спиртное можно было достать на работе. Были бы деньги, а вольнонаемные могли свободно принести. С получки, единожды можно было позволить перед окончанием работы выпить по сто грамм и сразу в зону. На вахте обыск, но кроме запаха, ничего не находили. Работяги не выпивали - денег хватало только на табачные изделия.

С наступлением лета замучили комары. От них давали накомарники. Но главный бич в жаркую погоду, а она иногда бывала, это - мошка. Лезет в каждую дыру и щель. В накомарнике работать трудно, да и мошка пролезает в сетку. Если ветра нет - стоит сплошной стеной и кусает до крови. Места укусов тут же начинают пухнуть. Одним словом - гнус. Однако работать все равно надо, впереди – свобода!

Время затормозило свой ход. Дни для меня стали продолжительнее.

По ночам плохо спал, одолевали думы. Трудно представлял свою дальнейшую жизнь на гражданке. Привык к иному обществу. Как буду адаптироваться? Чувство радости близкой свободы отодвигала все сомнения куда-то вглубь. Долго ждал, мечтал, боролся, выживал для того, чтобы стать настоящим человеком. Эти треволнения души может понять только тот, кто был много лет в заключении.

Проходят июнь, июль.

В конце июля бригадир оставил меня в зоне, накануне обостре­ния болезни. Договорился с нарядчиком, чтобы он меня при проверке не трогал.

Секция большая, стал помогать дневальному - швабрил пол. Было жарко, двери настежь, прони­кали лучи солнца. Влево от прохода размещалась наша бригада, а вправо - бригада Вик­тора Кабанова. Стал шваброй шуровать под его топчаном, в углу что-то загремело. Заг­лянул, вижу лежит большой нож, настоящий тесак, лезвие сантиметров сорок, отшлифо­ванное и весьма острое. Под топчаном была прибита широкая резина и он туда вставля­лся.

За два дня до этого, ночью, был обыск. Выгоняли всех на улицу и четверо надзи­рателей перевернули все наши постели, обыскали везде где можно. У соседа под нарами торчал ножик, сделанный из сплюснутого гвоздя - забрали.

Как же не обнаружили тесак бригадира Кабанова?

Значит так было нужно.

Этот случай подтверждает версию о том, что работники МВД направляли и контролировали резню между урками и суками. Спросил у дневального, тот сказал, что это "перышко" лежит там всегда.

В начале августа, по моим подсчетам, я должен освободиться.

Валентин Пеньков дал Ярославский адрес своей матери и брата, просил зайти и все о нем рассказать. Ему до окончания срока оставалось три года. Письмо передавать нельзя. Обыски на вахте и пересылке.

Предупреждал он меня, что на пересылке гуляет ярославский «сука» - «Ленчик», чтобы я был предельно осторожен.

Сергей Шепелев тоже дал наказ - посетить его родных в Берендеево, ему оставалось отбыть меньше года.

В августе временами было и жарко и холодно, на работу брали телогрейки.

Одежды хорошей и денег у меня не было.

Только с августа 1950 года в лагере ввели рабочую сетку вольнонаемных. Должны рассчитывать как на гражданке. Из зарплаты будут высчитывать 30 процентов за спецодежду, 30 за питание и 40 начислялось на лицевой счет заключенного.

Но меня это уже не касалось.

Одежда моя состояла из офицерского кителя, еще годного, крашенных парусиновых брюк, неважной кепки и трофейных американских ботинок.

С помощью бригадира Ивана Гололобова набрали на дорогу 50 рублей. В середине августа с вечера работник спецчасти предупредил, что на следующий день меня отправляют в Лабытнанги на пересылку для освобождения. Всю ночь ходил по бараку с одного конца на другой.

Утром нас, восемь человек, посадили на катер и в сопровождении всего одного конвоира отправили в Лабытнанги. Окресности мы пока воспринимали глазами заключенных. На пересылке отвели в баню и поселили в общей зоне, но в отдельном бараке для освобождающихся.

Суки нас окружили, сделали шмон, но у кого были деньги и какие-то цивильные шмот­ки сдали их на склад перед зоной. Там деньги и вещи принимали, в первый раз за шесть лет, под расписку.

Взять с нас было нечего. Одежда у нас была неважная. Ярославский Ленчик все меня расспрашивал, откуда я, что где-то он меня видел.

Я скрыл, что земляк, так мне посоветовал Валентин Пеньков, от которого было устное поручение ярославскому урке Яше Малаю передать, что Ленчик ссучился.

Ленчик от меня ничего не добился, но все время навещал и попросил, чтобы я поделился продовольственным пайком, который нам выдадут на дорогу. Я с ним делиться не стал, так как дорога дальняя и мне все пригодится самому.

Наконец, в барак заскочил нарядчик и прочитал мою фамилию и выз­вал еще несколько человек. К моему удивлению Дуденковых оказалось двое. Другой был их Псковской области. Мы освобождались в один день. Выдали нам справки об освобож­дении, железнодорожные билеты, надвое суток сухой паек. Спецчасть соединялась отдельным коридором с вахтой и нас вывели за зону на долгожданную свободу.

Вместе со мной освобождался наш бригадник Федя Алексеев, который следовал в Воронежскую область.

Все политические заключенные при освобождении получали пресловутый запрет - 101 километр от областного центра. Поэтому у меня билет был выдан до Берендеево, где жили мои родственники.

Через несколько часов мы сели на формировавшийся там поезд.

Прощай лагерная жизнь! 

Да здравствует новая свободная жизнь - без колючей проволоки, без разводов, без принудительного труда!

Простой нормальный пассажирский вагон, но для нас это была роскошь. Занял вторую полку. В наше купе попали - Федя Алексеев, освобожденный из другого лагеря, который ехал в Ростов-Ярославский и баянист из Салехарда - Антонов.

В Чуме остановились, прицепили к нашему составу два воркутинских вагона. Следуем дальше - Абезь, везде вышки и колючая проволока.

Для нас это в прошлом. Наше настоящее впереди.

На больших станциях выходили, брали по бутылке водки или спирта, закуску и отмечали свое освобождение. Баянист считал своим долгом угощать нас, ибо знал, что "наши финансы поют романсы".

Сон не шел, водка не брала. Возвышенное и возбужденное состояние, в котором мы находились, свобода, которую мы уже ощутили, радовало предстоящее свидание с близкими, родными и даже знакомыми.

Праздник, которого мы так долго ждали!

Двое суток дороги. На третий день, к вечеру, показались окраины Ярославля, заволжский район. Большой волжский мост и первый ярославский полустанок - Приволжье.

Схожу, прощаюсь с попутчиками и километр до дома...


Документы 

Мертвая дорога. Стройка №501-№503

Краеведческий комплекс "Музей вечной мерзлоты" г. Игарка
Ямало-Ненецкий окружной музейно-выставочный комплекс им. И.С.Шемановского. г. Салехард
Музей и общественный центр имени Андрея Сахарова. Москва

---

Из истории стройки №501 - №503

Строительство железной дороги вдоль Северного полярного круга Салехард - Игарка, известной также как "мертвая дорога", можно считать одним из самых грандиозных проектов ГУЛАГа.
22 апреля 1947 Совет Министров в Секретном постановлении за №1255-331-сс принял решение приступить о строительстве крупного морского порта в Обской губе в районе Мыса Каменный и железной дороги от ст. Чум (южнее Воркуты) до порта. Необходимость строительства железной дороги была вызвана двумя причинами: экономической - освоение северных территории, богатых полезными ископаемыми и военно-стратегической - защита Арктического побережья. Идея строительства принадлежит самому Сталину: "Надо браться за Север, с Севера Сибирь ничем не прикрыта, а политическая ситуация очень опасная". Строительство было поручено вести Главному управлению лагерного железнодорожного строительства (ГУЛЖДС), входившего в систему ГУЛАГа. Основной рабочей силой были заключенные и ссыльные. Вольнонаемные составляли незначительное число и занимали в основном руководящие должности.
К концу 1948 г. была построена ветка Чум - Лабытнанги (поселок в устье Оби) протяженностью 196 км. К этому же времени выяснилось, что в районе мыса Каменного сооружение морского порта невозможно из-за гидрогеологических особенностей. Однако от идеи создания заполярного порта на трассе Севморпути не отказались. Было предложено перенести порт в район Игарки (север Красноярского края), для чего требовалось продолжить линию Чум - Лабытнанги на восток. Были созданы два управления строительства: №501 с центром в Салехарде и №503 в Игарке (управления имели номера, поскольку строительство было засекреченным). Строительство железной дороги велось навстречу друг другу.
По архивным источникам приблизительное количество заключенных на всей трассе Салехард - Игарка колебалось от 80 до 100 тысяч.
Несмотря на суровые природные условия: морозы под 50 градусов, болота, бездорожье, гнус, дорога возводилась быстрыми темпами. К началу 1953 г. было построено около 800 км из запроектированных 1482 км. На западном отрезке полностью была построена ветка Чум - Салехард. От Салехарда до Надыма было открыто рабочее движение. На центральном участке - от р.Большая Хетта до р.Пур было уложено 150 км земляного полотна. На восточном участке - от Ермаково до Янова Стана на р.Турухан - было открыто рабочее движение. На реках Обь и Енисей действовала паромно-ледовая переправа. Оставался недостроенным центральный участок стройки - между Пуром и Тазом. В 1953 г. вскоре после смерти Сталина, правительством было принято решение о консервации стройки и последующей ее ликвидации.
В отличие от других "великих строек коммунизма" Северная железная дорога оказалось мертвой дорогой. На строительство было затрачено несколько миллиардов рублей. На ее ликвидацию только в 1953 г. было потрачено 78 млн. р. (по ценам того времени). Но огромное количество материальных ценностей так и не удалось вывезти (из-за удаленности от населенных пунктов и отсутствия транспорта). Многое из оборудования, мебели, одежды уничтожалось на глазах жителей ж.-д.поселков. Остались брошенные паровозы, опустевшие бараки, километры колючей проволоки и тысячи погибших заключенных-строителей, цена жизни которых не поддается никакой бухгалтерии.
В 1990 г. Институт Ленгипротранса дал заключение, что "в обозримом будущем (до 2005 г.) ее восстановление не представляется целесообразным".
Сейчас ж.-д. трасса Салехард - Игарка подобна зоне из кинофильма А.Тарковского "Сталкер": вечная мерзлота искорежила рельсы, вздыбила мосты, размыла насыпи, разрушила бараки, опрокинула паровозы. Но и в таком состоянии дорога еще сильнее притягивает к себе внимание.

---

Олег Иващенко (Салехард):

В 1944 г. ученые экономического отделения Арктического науч-но-исследовательского института составили доклад "Перспективы деятельности Главсевморпути в 1944 году". В нем особо подчеркивалась необходимость скорейшего создания в одном из районов полярного побережья Сибири крупной промежуточной базы морских коммуникаций (порта), опирающейся на сеть действующих железнодорожных сообщений. Другим немаловажным мотивом начала интересующего нас строительства были пиратские рейды фашистского линкора "Адмирал Шеер" и подводного флота фашистской Германии в Карском море и в районе Об-ской губы в 1942-1943 r.r., показавшие незащищенность арктического побережья Сибири.
Новый порт, который имел бы стратегическое значение, предполагалось использовать и для размещения основных сил Северного военно-морского флота. Активным сторонником такого строительства был известный полярник И.Д.Папанин и его соратник П.П. Ширшов, ставший к тому времени консультантом В.М.Молотова по вопросам освоения Севера
4 февраля 1947 г. Совет Министров СССР принял постановление № 228-104-сс "О производстве проектно-изыскательских работ по выбору места для строительства порта, судоремонтного завода в районе Обской губы и железной дороги от Северо-Печорской магистрали до порта. Изыскательские работы по железной дороге предписано было начать не-медленно и проводить за счет МВД а порта - за счет Главсевморпути (ГСМП). Окончить их было намечено к 1 августа 1947 года. Уже 17 февраля 1947 г. была организована Северная проектно-изы-скательская экспедиция, а первая группа изыскателей вылетела специаль-ным авиарейсом в район Мыса Каменного уже через трое суток после принятия решения о производстве проектно-изыскательских работ. В таком же срочном порядке формировались и отправлялись туда отряды изыскателей и проектировщиков. В марте, создав опорные базы в Воркутe, Салехарде и Новом Порту, приступили к полевым работам, которые предстояло провести в наименее исследованных районах Советского Союза. Совет Министров СССР 22 апреля 1947 г. принял постановление № 1255-331 - сс, в котором обязал МВД немедленно приступить к строительству крупного морского порта на Мысе Каменный, судоремонтного завода и жилого поселка, а также начать строительство железной дороги от Печерской магистрали к порту. Для производства работ 28 апреля 1947 г. приказом министра внутренних дел СССР С. Н. Круглова было создано Северное управление, Главного управления лагерного железнодорожного строительства (ГУЛЖДС) и строительство №501, которому подчинялось также Управление ИГЛ и строительство №502, ГУЛЖДС МВД СССР, ведавшее строительством порта. В партийном отношении стройку курировал Ко-ми обком ВКП/б/.
Центром строительства, стал поселок Абезь, расположенный в Коми АССР у впадения р. Усы в Печору, южнее ст. Чум. Ранее там располагалось управление Печорского лагеря, строившего дорогу на Воркуту. Новая стройка унаследовала его помещения и кадры. Управление строительства помещалось, как вспоминал один из бывших заключении этого ИТЛ Лазарь Шерешевский, в длинной землянке. Там же, в Абези находилась штабная колонна, где содержались заключенные, работавшие в управлении стройки и производственные лагерные колонны. Начальником Северного управления ГУЛЖДС (СУЛЖДС) и строительства № 501 МВД СССР был назначен Василий Арсеньевич Барабанов. ГУЛЖДС и Управлениям ИГЛ и строительствам №№ 501 и 502 предстояло построить железную дорогу от ст. Чум до морского порта в Мысу Каменном, протяженностью 500 км и соорудить там порт, судоремонтный завод и жилой поселок.
В мае-июне 1947 г. СУЛЖДС приступило к работе. 13 мая начались земляные работы от ст. Чум на Восток. 2 августа 1947 г. был сдан в эксплуатацию первый мост "501-ой" через р. Воркута Строительство было настолько важным, что финансировалось по фактическим затратам через Промстройбанк Коми АССР.
К 5 декабря 1947 г. было открыто рабочее движение поездов на участке "Чум - Собь", протяженностью 118 км. Последние 31 км этого участка проходили уже по территории Тюменской области. Через Полярный Урал дорога была проложена по Собь - Елецкой долине, прорезавшей его насквозь. По этому проходу в горах с незапамятных времен проходила "ворга" - тропа оленеводов. Станция Елецкая была расположена на территории Коми АССР, а разъезд Собь, к которому подошла магистраль к декабрю 1947 г. находился уже на территории Приуральского района Ямало-Ненецкого национального округа Тюменской области. За неполных 5 месяцев работ было организовано 10 строительных подразделений. Обский лагерь, который в 1948 г. стал основным в системе СУЛЖДС.
К концу 1947 г. выяснилось, что для возведения порта потребуется огромное количество строительных материалов, отсутствовавших поблизости. Гидрографические исследова-ния акватории будущего порта и подходов к нему со стороны Карского моря показали, что потребуются большие работы по углублению дна, которые не обеспечат все же глубин, достаточных для крупных океанских кораблей. Первый лихтер, прибывший к Мысу Каменному с открытием навигации в 1947 г., из-за мелководья не смог подойти к берегу ближе, чем на 2-3 километра. И все же, к концу июля на Мысу возник первый строительный городок и развернулась подготовка к приему следующих эшелонов строительных подразделений и техники.
К концу 1947 г. проектировщики пришли к выводу о необходимости строительства в первую очередь железной дороги к устью Оби, в районе пос. Лабытнанги, и, расположенного на противоположном берегу Салехарда. Это открывало беспрепятственный транспортный выход в северную часть обширного Обь - Иртышского бассейна. Строительство морского порта на Мысу Каменном предлагалось осуществить на следующем этапе, опираясь на подготовленную в районе Салехард - Лабытнанги строительно-техническую базу.
За 1947-1949 г. г. в районе будущего порта были построены 3 лагеря в поселках Яр-Сале, Новый Порт и Мыс Каменный. Заключенные соорудили из лиственницы пятикилометровый пирс, складские помещения. Островным порядком шло освоение трассы в районе ст. Песчаный мыс на 426 км (пос. Яр-Сале). Окончательно отказались от строительства порта на Мысе Каменный и проведения железной дороги к нему в 1949 году. Именно в этом году "502-я" стройка прервала возведение секретного объекта
В 1948-1949 г.г. центр тяжести железнодорожного строительства в Сибири был окончательно перенесен на сооружение линии "Чум - Лабыт-нанги" На 1948 г. МВД СССР поставило СУЛЖДС задачу: уложить главный путь от разъезда Собь до станции Обская протяженностью 68 км., с веткой до Лабытнанги - 14 километров. Кроме того, предстояло привести железнодорожные пути "Чум-Собь" в состояние, обеспечивающее непрерывное движение поездов и построить крупные и средние мосты через р.р.Уса, Воркута, Лек-Елец, Монита-Шор
Предложение об очередности возведения железнодорожных и портовых объектов, сделанное по результатам изысканий 1947 г., было принято правительством и в августе 1947 г. основные силы изыскателей пе-редислоцировались из района Мыс Каменный в новый район работ. Изыскания развернулись по всей длине дороги "Чум-Лабытнанги"
Первый этап строительства дороги, учитывая экстремальные природно-климатические условия, до предела сжатый период проектно- изыскательских работ и организационной подготовки, учитывая то, что в условиях сибирского Заполярья такой объект возводили впервые, был выполнен в чрезвычайно короткие сроки. Итогом всех усилий было завершение 196-километровой ветки " Чум-Лабытнанги" к 5 декабря 1948 года. В этот день на левый берег Оби в поселок Лабытнанги пришел первый состав. Из 196 км трассы - 109 км проходили по территории Ямало-Ненецкого национального округа. Начали было освоение трассы от ст. Обская на Яр-Сале, но вскоре от этой идеи вынуждены были отказаться. Чем дальше, тем больше убеждались в нецелесообразности развития за полярной железнодорожной линии по направлению к Обской губе
Однако, от самой идеи создания заполярного порта на трассе Севморпути не отказались. Над поиском нового места для строительства порта и судоремонтного завода работала целая комиссия. Было выдвину-то предложение перенести строительство порта в район Игарки, для чего требовалось продолжить линию "Чум-Лабытнанги" на восток до пос. Ермаково на левом берегу Енисея. Игарский порт на правом берегу Енисея и будущий Ермаковский на противоположном берегу были бы примерно одинаково доступны для речных судов и крупных морских транспортов Выход железной дороги на стык морских и речных коммуникаций обещал возможность создания в районе Игарка - Ермаково крупного транспортного узла. Экономически этот проект был более выгоден, чем предыдущий (северный). Развитие линии в восточном направлении создавало реальные предпосылки для установления надежной транспортной связи северо-восточных районов Сибири с индустриальными центрами страны, для развития Норильского горно-металлургического комбината
Постановлением Совета Министров СССР №384-135-сс от 29 янва-ря 1949 г. место строительства порта было перенесено в Игарку, что и вызвало новое направление дороги: "Салехард-Игарка". Видимо, 29 января 1949 г. можно считать началом второго этапа возведения железной дороги "Чум-Салехард-Игарка" т.к. дорога приняла иное, отличное от первоначального замысла направление.
Буквально через неделю после принятия важного решения правительства, 5 февраля 1949 г., министр внутренние дел С. Н. Круглов издал приказ о реорганизации руководящих органов стройки. СУЛЖДС было разукрупнено, в его составе было образовано Управление ИГЛ и строи-тельство №501, ГУЛЖДС МВД СССР и Управление ИГЛ и строительст-во №503, ГУЛЖДС МВД СССР (или Обской ИГЛ и строительство №501 и Енисейский ИГЛ и строительство №503 ГУЛЖДС МВД СССР). "501-ое" строительство отвечало за западное крыло трассы: "Чум-Салехард- р. Пур", длиной 900 км, а "503-е" - за восточное крыло: Пур - Таз - Ермаково - Ягарка" длиной 600 километров. Строительства должны были двигаться навстречу друг другу и соединиться на р. Пур. СУЛЖДС строительство №503 перебазировались поначалу (в марте 1949 г.) в Игарку, а затем в октябре 1949 г. обосновались в поселке Ермаково (оба населенных пункта располагались на территории Красноярского края). Не сразу подобрали место для базирования "501-го" строительства. Рассматривалась возможность перебраться на ст. Обская, был и Воркутинский вариант. Но окончательно был выбран Салехард.
Главные учреждения строительства № 501 обосновались в районе рыбокомбината. Затем Управление строительством переместилось в район железнодорожной станции, где построило свой городок. В партийном отношении "501-ую" стройку курировал Тюменский обком ВКП/б/, а "503-ью" - Красноярский крайком ВКП/ б/.
Общее руководство строительством с января 1949 г. по весну 1951 г. продолжал осуществлять В. А. Барабанов, с апреля 1951 г. А. Н. Боровицкий. Начальником " 501 - ой" был назначен В. В. Самодуров. Главным инженером "501-ой" был Г.Д.Чхеидзе . В июне 1953. г. его сменил А.Л. Жигин. Начальником "503-ей" вначале был А.И. Боровицкий, а затем А.В. Артамонов, главный инженер Поспелов. После объединения летом 1952 г "501-ой" и "503-ей" строек руководить Управлением ИТЛ и строи-тельством 501 ГУЛЖДС МВД СССР стал В. В. Самодуров, главный инженер А. Д. Жигин. В. А. Барабанов и Б. И. Цвелодуб выбыли со строительства весной 1951 г., А.Н. Боровицкий и Поспелов - летом 1952 года.
Как и предыдущее строительство, новое началось с проектно-изыскательских работ. Весь комплекс таких работ для сооружения железной дороги "Салехард-Игарка" приказом министра внутренних дел от 5 февраля 1949 г. был возложен на Объединенную Северную экспедицию, руководил которой П.К. Татаринцев. В ее составе были: Обская (нач. Ульпе), Надымская (нач. А.А. Побожий), Енисейская проектно-изыскательские экспедиции, а также экспедиции по изысканиям лесных и строительных материалов, аэросъемочная и авиаотряд (командир Борисов). Кроме того, Северная экспедиция должна была закончить проектно-изыскательские работы на участке "Чум - Обская" и к марту 1952 г. представить технический проект линии " Чум- Салехард- Игарка" ( около 1500 км). Енисейская экспедиция вела работы на восточном участке - от перехода р. Таз до морского порта в Игарке (400 км), Обская на западном участке - от Салехарда до р. Надым (360 км). "Средний - самый недоступный участок от Р. Надым до р. Таз (500 км) достался Надымской экспедиции.
Большую помощь изыскателям оказали авиаторы под руководством опытнейшего летчика Борисова. Перед ними была поставлена цель: установить воздушный путь в 1200 км по совершенно необжитым местам. По оси будущей дороги было всего четыре небольших поселка: Янги - Юган, Надым, Уренгой и Янов Стан. В каждом по 5-10 домов. Плотность населения 0,05 человека на квадратный километр. Авиаторы перевозили грузы, людей, осваивая посадки на совершенно незнакомых площадках. А в 1949 г. они провели аэрофотосъемку той местности, по которой должна была пройти стройка. Этим летчики сильно выручили изыскателей, которые не имели даже точных карт, т.к. их еще не существовало. Проект на втором этапе строительства, также как и на первом, создавался одновременно со строительством и был представлен на утверждение в 1952 г., когда значительную часть дороги уже провели.
Общая длина дороги "Салехард-Игарка" должна была составить 1263 километров. Три четверти ее проходило по территории Приуральского, Надымского, Пуровского и Красноселькупского районов Ямало-Ненецкого национального округа Тюменской области. Как и участок "Чум-Лабытнанги", новая дорога предполагалась пионерного типа, с 28 станциями через каждые 40-60 км и 106 разъездами через каждые 9-14 километров. Для переправы через Обь и Енисей Северным путем были доставлены 2 железнодорожных парома.
Основные депо было намечено соорудить на станциях Салехард, Надым, Пур, Таз, Ермаково, Игарка. Оборотные - на станциях Ярудей, Катарань, Турухан, Енисейская. Пропускная способность ожидалась по участкам 10-30 пар поездов в сутки, средняя скорость движения планиро-валась 40 км в час. Открыть сквозное движение поездов по трассе планировалось в 1952 г., а сроком сдачи дороги в постоянную эксплуатацию был определен 1955 год.
До начала строительных работ было выбрано лишь общее направление трассы. Первым делом рядом с будущей магистралью к концу 1949 г. проложили телефонную линию "Салехард- Игарка", она, кстати, надежно связала Москву с Таймыром.
В 1949 г. на восточном участке строительства было уложено лишь 16 км главного пути (80 % плана). На западном участке дела шли успешнее, и участники 1 партийной конфе-ренции Обского ИТЛ рапортовали в письме к И. В. Сталину, что к 30 ок-тября 1949 г. уложили сверх плана 31 км пути, открыв в 1949 г. рабочее движение на участке в 100 километров. 1949 г. памятен и тем, что зимой по специально построенной ледовой переправе (временная паромная пе-реправа была построена лишь летом 1951г.) на правый берег Оби из Лабытнаног были доставлены паровозы и вагоны. А в августе 1949 г. ко Дню железнодорожника, торжественно открылся вокзал в Салехарде, и первый паровоз, украшенный портретом Сталина, подошел к нему по рельсам от мыса Корчаги.
В 1950 г. строители Енисейского ИГЛ (восточный участок) уложили 138,8 км пути из 150 км по плану. Не выполнил план и Обский ИТЛ (западный участок) вместо 250 км по плану здесь было возведено 210 км пути.
Начиная с 1951 г. отношение к строительству "Чум-Салехард-Игарка" в высших сферах стало меняться. Недобрым знаком стал перевод весной 1951 г. В. А. Барабанова на новое место службы. Тогда форсировались работы по завершению строительства Волго-Донского канала.
. Только в 1951 г. ГУЛАГ забрал на другие важнейшие объекты с "501-ой" стройки 860 лучших специалистов. Сильно увеличилась текучесть кадров. Со второй половины 1951 г. темпы строительства резко снизились. Все чаще стали говорить о дороговизне возводимого объекта. Прокладка 1 км дороги стоила в среднем 2,3 млн. руб. (в старом масштабе цен).
В марте 1952 г. политотдел ГУЛАГа проверил работу Обского и Енисейского ИТЛ и признал ее "не отвечающей предъявляемым требованиям". На языке партийных документов той поры приведенная формулировка означала, что последуют оргвыводы. И они последовали. Финансирование было резко сокращено, так же как и людские ресурсы. План на 1952 г. для "503-ей" предусматри-вал укладку всего лишь 30 км главного и 2,9 км станционных путей.
Летом 1952 г. произошла новая реорганизация. Аппарат "503-ей" был переброшен на новую стройку. Оба строительства объединили, и оно стало называться Управление ИГЛ и строительства № 501, ГУЛЖДС МВД СССР (или Обское ИГЛ и строительство 501 ГУЛЖДС МВД СССР).60 С лета 1952 г. ему и была поручена вся линия от Чума до Игарки.
А 25 мая 1953 г. постановлением Совета Министров СССР № 1346-536-сс строительство № 501 было передано в ведение МПС, в сентябре 1953 г. начальником строительства № 501 МПС был назначен А.Д. Жигин. Постановлением Совета Министров № 148 от 10 ноября 1953 г. строительство железной дороги "Салехард-Игарка" было прекра-щено и поставлено на консервацию. В 1954 г. МПС добилось решения о ликвидации всех подразделений строительства, кроме участка "Чум-Лабытнанги", принятого в 1955 г. в постоянную эксплуатацию. Телефонную линию "Салехард-Игарка" приняло в эксплуатацию Минсвязи.
Третий, ликвидационный период полярной трассы продолжался бо-лее 2-х лет. После принятия решения о ликвидации стройка не сразу распалась. В 1954 г. еще достраивали перегон Чум-Лабытнанги, делали водоемные баки, трубы для паровозного депо. Последние колонны строителей ушли с трассы в конце 1955 года. Это был последний год так и неоконченного строительства.
За 1947-1955 г. г. на строительстве железной дороги " Чум - Лабытнанги - Салехард - Ярудей - Надым - Пур - Таз - Ермакове - Игарка" полностью была завершена линия " Чум- Салехард". С 1950 г. начали курсировать прямые вагоны "Москва - Лабытнанги", прице-плявшиеся то к котласскому, то к воркутинскому поезду, а от Сеиды к местному составу. В августе 1952 г. было открыто рабочее движение поездов от Салехарда до Надыма. Очевидцы вспоминали, что в этом же году ходил прямой вагон "Москва-Надым". Вскоре через р.Надым построили мост длиной 560 метров, давший возможность строителям выйти к началу 1953 г. к реке Большая Хетта. Далее до р. Пур, большей частью по долине р. Ево-Яхи уложено еще 150 км земляного полотна. К 1953 г. открыли рабочее движение поездов и на восточном участке - от пос. Ерма-ково на Енисее до Янова Стана на реке Турухан, через которую строился мост. Уложено около 65 км полотна от Игарки на юг, к станции Енисей-ская (напротив Ермаково). Осваивался район строительства будущего моста через Таз: построено депо с ремонтной базой, соединительные вышки и участок длиной 20 километров. Навстречу от р. Турухан до р. Блудной также уложено километров 36 пути. Всего на трассе "Салехард-Игарка" было проложено 652 км железнодорожного пути, если прибавить сюда 196 км трассы "Чум-Лабытнанги", то получается, что по линии "Чум - Игарка" было уложено 848 км пути. Общая длина трассы составляла 1459 км, значит, к моменту консервации было готово 58 % дороги. А если учесть отсыпанное полотно, на которое не успели положить рельсы, то к моменту консервации оставалось лишь построить мосты и отсыпать полотно между реками Пур и Таз, затем уложить рельсы, на что требовалось около 2-х лет, и, к 1955 г. линия была бы готова.
За время строительства в тундре и по берегам рек было построено 75 рабочих поселков, 35 станционных и 11 складских зданий. Самыми крупными поселками из тех, где проживали вольнонаемные работники стройки, были Ермаково, Янов Стан. Население Ермаково составляло около 15 тыс. человек. В вольных поселках работали поселковые Советы, детские учреждения, школы, больницы, поликлиники и другие объекты инфраструктуры. Изменилась жизнь в старых поселках, в Салехарде.
Общие затраты на строительство превысили 4 млрд. рублей. При ликвидации реализовали оборудование и механизмы на 1 млрд. руб. Около 1. млрд. руб. стоил участок дороги "Чум-Лабытнанги". На балансе МПС осталось примерно 2,2 млрд. руб. затрат на неоконченное строительство. Все сооружения магистрали от границ Салехарда до Игарки были броше-ны управлением Печорской дороги без охраны. Некоторое время действо-вала линия "Салехард-Надым", затем и она была заброшена. 

источник:   http://www.tourism.ru/phtml/users/get_desc.php?47